Варвара Малахиева-Мирович - Хризалида

Будем как дети. Сядем под ветви
Дерева жизни. В ручьях из слез
Лицо умоем, как будто эти
Струи из капель цветочных рос.

Сердцем с трепещущей в нем стрелою
Станем, как бьющейся птицей, играть.
Потом укачаем его и землею
Тихо начнем засыпать.

И уснем, обнявшись в садах Эдема,
Простив друг другу пролитую кровь
И поверив, как дети, что играли всеми,
И Жизнью, и Смертью правит Любовь.

Сломан стебель колоска.
Жизнь уходит, смерть близка.
Зерен нет земле отдать,
Не в чем будет воскресать.

Догорай, июльский день,
Поспеши, ночная тень,
Всё очисти, всё покрой,
Со святыми упокой.

Угасают дольние пристрастья,
С каждым шагом тише дольний шум.
Уж давно не нужен призрак-счастье,
Не пьянит отрава дерзких дум.

Только плоть недужная порою,
Как дитя, запросит своего —
Кофе, грелку, чистоты, покоя.
Жизнь в ответ не даст ей ничего.

И она, в практическом уроке
Шаткость прав своих в земных краях
Постигая, дремлет одиноко
И Эдем в предсмертных видит снах.

Острым лезвием утраты
Пораженный дух, молчи.
Крепче скуй свой шлем и латы,
Закали свои мечи.

Если рана не смертельна,
Под броней утихнет боль.
Если ж близок миг предельный,
Стихнуть сердце приневоль

И в стремлении едином
Даму сердца увидать
Смерти верным паладином,
С Ней блаженной встречи ждать.

Всё чаще старость навевает
На душу странный мертвый сон —
Как гусеница, заключает
В сужденный срок себя в кокон.

Не слышен крыльев рост чудесный,
А к прежней жизни нет пути.
И только душно, только тесно,
И некуда от сна уйти.

Ты меня не спросишь, кто такая
И куда иду.
Крыльями чело мое лаская,
Скажешь тихо: жду.
Распахнутся перед нами двери,
Мы с тобой войдем,
Милый брат (да будет мне по вере),
В наш родимый дом.

Шепчутся листы
На ветках золотых:
Первый я иль ты
С ветки улетишь?

Шепчет ветер им
В призрачном лесу:
Всем конец один,
Всех я унесу.

Чудная странница
Старой дорогою
Шла мимо нас.
Платьишко рваное,
Лапти убогие,
Звезды горят
Вместо глаз.
Кто с ней ни встретится,
Станет как вкопанный,
После, как сноп, упадет…
Охает, мечется
С криками, с топотом
Улицей нашей
Народ.
Что ж ты, родимая,
Что ж ты, желанная
Странница, мимо прошла?
Старицей чтимою,
Гостьюшкой званою,
Ты бы к нам в избу вошла.

Всклокоченный, избитый, неумытый
Драчун и пьяница, душа моя
Стоит босой под стужей бытия
В мороз крещенский с головой открытой.

Всё теплое заложено в трактире,
Всё пропито отцовское добро.
Разбита грудь и сломано ребро,
И холодно, и трезво стало в мире.

И хочется, чтоб стало холодней,
Чтоб до небес взметнулась в поле вьюга
И вынесла меня из рокового круга
Постылых, жгучих, трезвых дней.

Ущербной доли не смягчая,
Постель короткую мою
Я принимаю. Уважаю,
Но не люблю.

И слишком узким одеялом
Напрасно кутаясь в мороз,
Чужого я не пожелала
В юдоли слез.

Но всё же радуюсь порою,
Что не навек претерпевать
И одеяло мне такое,
И тесную мою кровать.

Сколько плевел и пустых колосьев
В перезревшей ниве у меня.
Поле, зноем истомившись, просит
И серпа, и облачного дня.

Жнец ленивый спит во тьме дремотной,
Сны его от жатвы далеки.
А проснувшись, будет беззаботно
Собирать на ниве васильки.

Жнец пошел с серпом на поле
И, придя на поле, вспомнил,
Что весной он не пахал,
Что весну он прогулял.

Только жнец не унывает,
Он букеты собирает,
Куколь, пижму и синец…
Бедный жнец, безумный жнец.

Худо исполнен урок мой дневной.
Всюду нули, единицы.
Сердце томится над ними тоской,
Сердце ответа страшится.

Скоро звонок. И закроется класс.
И не решить мне задачи.
Той, для какой я на свет родилась.
Той, над какой втихомолку я плачу.

Закоулок паутинный.
Многощелистый чулан
В наказанье за гордыню
Мне жильем отныне дан.

В дни былые кухней был он:
Черной пастью смотрит печь —
Всё собой заполонила,
Негде стать и негде лечь.

Сиротливо прислоненный
Стол трехногий у окна,
От работы отлученный.
А в окно ему видна

Дверь открытая сарая,
Куры, тряпки и навоз.
И ворон зловещих стая
В кружевных сетях берез.

Как страшно жить в семи слоях.
В одном — мести дорожный прах
Чужой обглоданной метлой,
Забывши род высокий свой.

В другом — капризных бесенят
Кормить, как грач своих грачат.
А в третьем — их, как комаров,
Давить, распухнув от грехов.

В четвертом — плакать и молчать,
Без пробужденья в пятом спать,
В шестом — разъяренным костром
Сжигать, пылая, день за днем.

В седьмом же — арфе Серафима
Внимать в печали негасимой.

В какой ореховой скорлупке
Неоснащенной, зыбкой, хрупкой,
По океану бурных вод
Двойник мой дерзостно плывет.

И, может быть, лишь потому
Не страшно плаванье ему,
Что лилипутский этот путь
Стихиям трудно захлестнуть,

Что гребень вынесет волны
Его всегда из глубины,
Что лишь на миг ему дана
И высота, и глубина.