Николай Туроверов - Меч в терновом венце

Падай! Суровыми жатвами
Срезывай всходы стыда.
Глума над лучшими клятвами
Я не прощу никогда.

Пусть над тобой окровавленный
Бич измывается. Пусть! —
В сердце моем обезглавлены
Жалость. И нежность. И грусть.

Мы все свершаем жуткий круг,
Во тьме начертанный не нами.
Лишь тот, кто легок и упруг,
Пройдет, не сломленный годами.

О, будь же легкой, как крыло,
Упругой будь, как сгибы стали,
Чтоб ты сгорать могла светло,
Когда зажгутся наши дали!..

Заблудившись в крови, я никак не пойму,
Кто нас бросил в бездонную тьму?
И за что мы вдали от родимой земли,
Где мятежные молнии нас оплели,
И зачем наших буйных надежд корабли
В безнадежность плыли, уплыли?
Опустись в глубину проклинающих дум!
Как метель, как буран, как самум,
Острой пеной взрывая покорное дно,
В ней горит не сгорая проклятье одно:
Полюби эту тьму. Все равно, все равно
Ничего вам свершить не дано!..
И забыв свой порыв, свою горечь, свой гнев,
На бездольных кострах отгорев,
В злую ночь, где хохочет невидимый враг,
Мы несем свой обугленный муками стяг,
И… никак не поймем, не поймем мы никак —
Кто нас бросил в заплаканный мрак!

Придут другие. Они не вспомнят
Ни боли нашей, ни потерь,
В уюты наши девичьих комнат
Толкнут испуганную дверь.
Им будут чужды немые строки
Наивных выцветших страниц,
Обоев пыльных рисунок строгий,
Безмолвный ряд забытых лиц.
Иному Богу, иной невесте
Моленье будет свершено.
И им не скажет никто: отвесьте
Поклон умолкнувшим давно…
Слепое время сотрет скрижали
Годов безумных и минут,
И в дряхлом кресле, где мы рыдали,
Другие — песни запоют…

Вот ты уснул. Тибет родной,
Изрытый желтыми пустынями,
Заголубел под снами синими.
Ты спишь в шатре, и мир иной
Тебя влечет: в немолчном шелесте,
В снегу танцующие дни,
Зигзаги улиц, гул, огни,
Такой исполненные прелести
Для глаз доверчивых, толпа,
Нестынущая, непрестанная,
И белых женщин ласка пряная,
И белой ночи ворожба…
И ты, опять глазами сонными
Увидев пыль, утесы, мох,
Пред ликом Будды горький вздох
Глушишь напрасными поклонами…
Так мнится мне. И я с тоской,
Тебе приснившийся ликующим,
По дням, над безднами танцующим,
Иду, ненужный и слепой.
И каждый раз, когда обидою,
Как струны, мысли зазвенят, —
Тебе, пастух тибетских стад,
Тебе мучительно завидую!
Приди. Возьми всю эту ложь
Самовлюбленности упадочной.
Ее ни умной, ни загадочной
Ты, разгадав, не назовешь.
Приди! Все блага, все, что знаем мы,
Все, чем живем, — я отдаю
За детскость мудрую твою,
За мир пустынь недосягаемый,
За песни девушек простых,
Цветущих на полянах Азии,
За тихий плеск твоей фантазии
И крики буйволов твоих…

Какая ранящая нега
Была в любви твоей… была!
Январский день в меха из снега
Крутые кутал купола.
Над полем с ледяным амвоном
В амвоне плавала заря.
Колокола кадили звоном,
Как ладаном из хрусталя.
Ты с нежностью неповторимой
Мне жала руки каждый раз,
Когда клубился ладан мимо,
Хрусталь клубился мимо нас.
Восторженно рыдал о Боге,
Об Иоанне хор. Плыли
По бриллиантовой дороге
Звенящих троек корабли.
Взрывая пыль над снежным мехом,
Струили залпы сизый дым,
И каждый раз стозвучным эхом
Толпа рукоплескала им.
И каждый раз рыдали в хоре,
И вздрагивало каждый раз
Слегка прищуренное море
Твоих необычайных глаз…

В больном чаду последней встречи
Вошла ты в опустевший дом,
Укутав зябнущие плечи
Зеленым шелковым платком.

Вошла. О кованые двери
Так глухо звякнуло кольцо.
Так глухо… Сразу все потери
Твое овеяли лицо.

Вечерний луч смеялся ало,
Бессвязно пели на реке.
Ты на колени тихо встала
В зеленом шелковом платке.

Был твой поклон глубок и страшен
И так мучительна мольба,
Как будто там, у райских башен,
О мертвых плакала труба.

И в книге слез пером незримым
Отметил летописец Бог,
Что навсегда забыт любимым
Зеленый шелковый платок.

Что мне день безумный? Что мне
Ночь, идущая в бреду?
Я точу в каменоломне
Слово к скорому суду.
Слово, выжженное кровью,
Раскаленное слезой,
Я острю, как дань сыновью
Матери полуживой.
Божий суд придет, и ношу
Сняв с шатающихся плеч,
Я в лицо вам гневно брошу
Слова каменного меч:
«Разве мы солгали?
Разве Счастье дали вы? Не вы ль
На земле, как в гнойной язве,
Трупную взрастили быль?
Русь была огромным чудом.
Стали вы — и вот она,
Кровью, голодом и блудом
Прокаженная страна.
Истекая черной пеной,
Стынет мир. Мы все мертвы.
Всех убили тьмой растленной
Трижды проклятые вы!»
Божий суд придет. Бичами
Молний ударяя в медь,
Ангел огненный над вами
Тяжкую подымет плеть.

По дюнам бродит день сутулый,
Ныряя в золото песка.
Едва шуршат морские гулы,
Едва звенит Сестра-река.

Граница. И чем ближе к устью,
К береговому янтарю,
Тем с большей нежностью и грустью
России «Здравствуй» говорю.

Там, за рекой, всё те же дюны,
Такой же бор к волнам сбежал.
Всё те же древние Перуны
Выходят, мнится, из-за скал.

Но жизнь иная в травах бьется,
И тишина еще слышней,
И на кронштадтский купол льется
Огромный дождь иных лучей.

Черкнув крылом по глади водной,
В Россию чайка уплыла,
И я крещу рукой безродной
Пропавший след ее крыла.

Я был рожден для тихой доли.
Мне с детства нравилась игра
Мечты блаженной. У костра
В те золотые вечера
Я часто бредил в синем поле,
Где щедрый месяц до утра
Бросал мне слитки серебра
Сквозь облачные веера.

Над каждым сном, над пылью малой
Глаза покорные клоня,
Я всё любил, равно храня
И траур мглы, и радость дня
В душе, мерцавшей небывало.
И долго берегла меня
От копий здешнего огня
Неопалимая броня.

Но хлынул бунт. Не залив взора,
Я устоял в крови. И вот,
Мне, пасечнику лунных сот,
Дано вести погибшим счет
И знать, что беспощадно скоро
Вселенная, с былых высот
Упав на черный эшафот,
С ума безумного сойдет.

В парче из туч свинцовый гроб
Над морем дрогнувшим пронесся.
В парчу рассыпал звездный сноп
Свои румяные колосья.
Прибою кланялась сосна,
Девичий стан сгибая низко.
Шла в пенном кружеве волна,
Как пляшущая одалиска.
Прошелестел издалека,
Ударил вихрь по скалам темным —
Неудержимая рука
Взмахнула веером огромным,
И черную епитрахиль
На гору бросив грозовую,
Вдруг вспыхнул молнии фитиль,
Взрывая россыпь дождевую…
Так серые твои глаза
Темнели в гневе и мерцали
Сияньем терпким, как слеза
На лезвии черненой стали.