Николай Туроверов - Меч в терновом венце

Услышу ль голос твой? Дождусь ли
Стоцветных искр твоих снегов?
Налью ли звончатые гусли
Волной твоих колоколов?
Рассыпав дней далеких четки,
Свяжу ль их радостью, как встарь,
Твой блудный сын, твой инок кроткий,
Твой запечаленный звонарь?
Клубились ласковые годы,
И каждый день был свят и прост.
А мы в чужие небосводы
Угнали тайну наших звезд.
Шагам Господним, вечным славам
Был солнцем вспаханный простор.
А мы, ведомые лукавым,
Мы уготовили костер,
Бушующий проклятой новью —
Тебе, земля моя! И вот —
На дыбе крупной плачем кровью
За годом год, за годом год…

Помните? Хаты да пашни.
Луг да цветы, да река.
В небе, как белые башни,
Долго стоят облака.
Утро. Пушистое сено
Медом полно. У воды
Мельница кашляет пеной,
Пылью жемчужной руды.

Помните? Вынырнул вечер,
Неповторимый такой.
Птиц многошумное вече,
Споря, ушло на покой.
Тени ползут, как улитки,
В старом саду. В темноте
Липы шуршат. У калитки
Странник поет о Христе.

Помните? Ночью колеса
Ласково как-то бегут.
Месяц прищурился косо
На полувысохший пруд.
Мышь пролетела ночная.
Выплыл из темени мост.
С неба посыпалась стая
Кем-то встревоженных звезд…

Я знаю — страшен хохот молний,
Я знаю — жгуч бездомья жгут.
Мой белый друг, они придут,
Зарницы солнечных минут,
Они Россию приведут.
Надеждой кубок свой наполни!

Идти в юдоль не вброд, а вплавь —
Глубин глубинный не боится.
В гнездо судьбы влетит жар-птица,
Как золотая небылица,
И то, что нынче только снится,
Назавтра — встретится, как явь.

Размыта грозами дорога,
Тяжелый мир заржавлен злом.
Я знаю — кровью брызжет гром,
Я знаю — тяжко под дождем…
Мой белый друг, наш близок дом,
Мой белый друг, мы у порога.

Все это было. Путь один
У черни нынешней и прежней.
Лишь тени наших гильотин
Длинней упали и мятежней.
И бьется в хохоте и мгле
Напрасной правды нашей слово
Об убиенном короле
И мальчиках Вандеи новой.
Всю кровь с парижских площадей,
С камней и рук легенда стерла,
И сын убогий предал ей
Отца раздробленное горло.
Все это будет. В горне лет
И смрад, и блуд, царящий ныне,
Расплавятся в обманный свет.
Петля отца не дрогнет в сыне.
И крови нашей страшный грунт
Засеяв ложью, шут нарядный
Увьет цветами — русский бунт,
Бессмысленный и беспощадный…

Законы тьмы неумолимы.
Непререкаем хор судеб.
Все та же гарь, все те же дымы.
Все тот же выплаканный хлеб.

Мне недруг стал единоверцем:
Мы все, кто мог и кто не мог,
Маячим выветренным сердцем
На перекрестках всех дорог.

Рука протянутая молит
О капле солнца. Но сосуд
Небесной милостыни пролит.
Но близок нелукавый суд.

Рука дающего скудеет:
Полмира по миру пошло…
И снова гарь, и вновь тускнеет
Когда-то светлое чело.

Сегодня лед дорожный ломок,
Назавтра злая встанет пыль,
Но так же жгуч ремень котомок
И тяжек нищенский костыль.

А были буйные услады
И гордой молодости лет…
Подайте жизни, Христа ради,
Рыдающему у ворот!

Ты не думай, все запишется.
Не простится. Ты не жди.
Все неслышное услышится.
Пряча тайное, колышется
Сердце-ладонка в груди.

Умирают дни, и кажется:
Прожитой не встанет прах.
Но Христу вся жизнь расскажется.
Сердце-ладонка развяжется
На святых Его весах.

Жизни наши будут взвешены.
Кто-то с чаши золотой
Будет брошен в пламень бешеный.
Ты ль, хмельная? Я ль, повешенный
Над Россией и тобой?

Поток грохочущих событий.
Мятежноносная руда
Обуглит памятные нити,
Соединявшие года.

И всё в улыбке прожитое,
Надежд и песен хоровод
В недосягаемом покое
Невозвратимо отцветет.

Из книги памяти ненужной
Пустые выпадут листы,
Но никогда, ни в буре вьюжной,
Ни в зное, не увянешь ты.

Изгиб бровей бессмертно-четкий,
В тени ресниц зеленый жар,
Твоей лукавящей походки
Незабываемый угар…

У царских врат икона странная —
Глаза совсем твои.
До темных плит резьба чеканная,
Литые соловьи.

Я к соловьиному подножию
С мольбой не припаду.
Похожая на Матерь Божию,
Ты все равно в аду.

Монах согбенный начал исповедь.
Ему, как брату брат,
В грехе покаюсь. Грех мой близко ведь,
Ведь ты — у царских врат…

Одной тебе служил я с младости,
И вот, в чужой стране,
Твой образ всех Скорбящих Радости
Я полюбил вдвойне.

Ты не любила, ты лукавила.
Ты захлебнулась тьмой…
Глазам твоим свечу поставила
Монашенка с сумой.

Сменив калику перехожую,
У царских врат стою.
Христос, прости ее, похожую
На Мать Твою!

Ты брошен тоже, ты поймешь,
В дурманы вглядываясь строже,
Что счастье, если и не ложь, —
На ложь мучительно похоже.

Тот, первый, кто вином любви
Уста раскрывшиеся нежил,
Не слеп от нынешней крови
И в нашей брошенности не жил.

Тот, первый, в райском терему
Лаская кроткую подругу,
Не шел в хохочущую тьму
По кем-то проклятому кругу.

А мы идем. Над нами взгляд
Безумия зажжен высоко.
И каплет самый черный яд
Из окровавленного ока.

Что сердца легкая игра
Тяжелому земному телу?
Быть может, уж давно пора
Мечту приговорить к расстрелу.

А мы в безлюдье, в стужу, в дым
Несем затравленность обетов,
Мы, как Евангелие, чтим
Бред сумасшедших и поэтов.

И, вслушиваясь в злую ложь,
Горим, с неоспоримым споря…
Ты брошен тоже, ты поймешь,
Что счастье выдумано с горя.

Пели над окнами клены.
Ночь отгорала. Струясь
По полу, сгустком зеленым
Лунная кровь запеклась.

Ночь отгорала. В гостиной
Не зажигали огней.
Зло говорили и длинно
О прожитом и о ней.

Кто-то, чуть видимый в кресле,
Долгий закончил рассказ
Мудростью: «Женщина, если
Любит, то любит не вас».

Падали розовым градом
Искры пяти папирос.
Кто-то, смеявшийся рядом,
Бросил мне горький вопрос:

«Вы разве счастливы?
Разве Ваша любовь не в пыли?»
Снова к сочащейся язве
Душу мою поднесли.

Я улыбнулся спокойно,
Я не ответил ему, —
Ибо роптать недостойно
Мне, без конца твоему.

Можно стать сумасшедшим от боли.
Но нельзя ничего забыть.
Я влачусь по земной юдоли,
И за мною змеится нить.

А на ней, на ладонке длинной,
Завязала память узлы,
Как печати доли полынной,
Как печати недоли и мглы.

Я и так четвертован новью,
Нелегко теперь на земле.
Для чего ж и прошлое кровью
Истекает в каждом узле?

Часто хочется бросить сердце,
Память бросить в ночь и не жить.
Но вползает тайною дверцей,
Но пытает узлами нить.

Если б кто-нибудь сжал ее, сузил,
Оборвал, во тьму уроня,
И в последний, терновый узел
Завязал неживого меня!