Владимир Маяковский - Том 1. Стихотворения, поэмы, статьи 1912-1917
Но зачем-то ко всему этому притянута война? Впечатление такое: люди объяты героизмом, роют траншеи, правят полетами ядер, и вдруг из толпы этих «деловых» людей хорошенький голос: «Крем де виолет», «ликер из банана», «устрицы», «пудра»! Откуда? Ах да, это в серые ряды солдат пришла маркитантка. Игорь Северянин — такая самая маркитантка русской поэзии.
Вот почему для выжженной Бельгии, для страдальца Остенде у него только такие «кулинарные» образы:
О, город прославленных устриц*!
Поэтому и публика на лекции особенная, мужчины котируются как редкость: прямо дамская кофейная комната у Мюра и Мерилиза*.
Публики для военного времени много.
Нетерпеливо прослушан бледный доклад Виктора Ховина*, ополчившегося на воинственный итальянский футуризм и пытавшегося теоретически обосновать воспевание «гурманства» и «трусости», о которой дальше проскандировал Северянин:
Да здравствует святая трусость*
Во имя жизни и мечты!
После вышел «сам». Рукоплескания, растущие с каждым новым стихотворением. Еще бы: «это — король мелодий*, это — изящность сама». Увлекаются голосом, осанкой, мягкими манерами, — одним словом, всем тем, что не имеет никакого отношения к поэзии. Да в самом деле, не балерина ли это, ведь он так изящен, ну, словом —
Летит, как пух из уст Эола*:
То стан совьет, то разовьет
И быстрой ножкой ножку бьет
[1914]
Бегом через верниссажи*
Для москвичей рождественская неделя — неделя верниссажей. Чуть ли не над каждой квартирой, способной вместить пятьсот полотен, взвиваются всецветные флаги, как будто в город въехали посольства каких-то фантастических государств. Теперь время, когда к каждому государству, даже когда-то дружелюбному, приглядываешься с опаской — как бы не ограбило; вот почему и к этим послам красочных держав подходишь забронированный недоверием.
Только, пожалуйста, не подумайте, что я — критик.
Я видел одного «критика» на верниссаже «Союза»: он так пристально уткнулся в пейзаж Жуковского, что я его заботливо попросил: «Пожалуйста, отойдите немножко, вы же нос можете в его голубеньких красочках вымазать, если картина не засохла».
Ужас профессиональной критики в том, что она в лучшем случае видит только саму картину, ни с чем ее больше не сравнивает; и так вот из года в год пишут: «В этом году Л. О. Пастернак написал себя в шубе, художник превосходно почувствовал мягкий рисунок каракуля; это, мол, хорошо: видно, что двигается вперед, а то в прошлом году он себя писал в сером пиджаке, а в позапрошлом — на балконе». Так высохла критика и стала бесстрастным каталогом картин.
В картинах запутались, как пошехонец в трех соснах, и не видят за ними леса — искусства.
Вот публика — это дело другое.
Она смотрит на искусство не как на массу безделушек, годных только для коллекционирования, а как на пророка, диктующего миру светлые законы грядущей жизни.
Что же нужно человеку и что ему дают?
Сейчас человек вышел из норок какого-то самоедского пережевывания самого себя, — ему нужно искусство, отмеченное сегодняшней всечеловеческой трагедией, чтобы под него, как под вдохновляющий боевой марш, стоило сражаться, не заботясь о себе.
Посмотрите идущих на верниссажи: вот девушка, ее помогающая рука отмечена благородным крестом; мужчины — в мундирах войны, а со стены плакаты с криком: «Помогите раненым» опять напоминают, что много уже художников пало под пулями и много траурных вдов!
Открывает ли им какую-нибудь радость, заменяет ли хоть одну потерю чем-нибудь великим сегодняшний художник?
Берите блиндированный авто и — по выставкам!
«Союз».
Это — самое ласковое государство и самое крепкое.
«Союз» — это накипь после все-таки бунтовавшей в свое время «Передвижной», слегка подмешанная вульгарными правилами западного импрессионизма: голубенький воздух, целые краски.
Но если у «Передвижной» была в прошлом борьба, вызов, брошенный академии уходом не желавших подчиняться изжитому классицизму молодых, то у этих не было никакого искания… Это — эклектики. Взяли готовые, нравящиеся публике приемы от всех течений и приспособили их к выделыванию хорошеньких картинок.
Единственный больной нерв этих художников — боязнь не понравиться.
Впрочем, с этим нервом они великолепно справились, выставляя в продолжение двенадцати лет одинаковые, совершенно одинаковые картины. Эта общая признанность куплена ими ценою низведения живописи до обойного ремесла.
Скучны и этот вечный «дачник» С. Ю. Жуковский и аленький с розовеньким К. Коровин, перенесший в станковую живопись «Гайда, тройка» декоратора. Да, под этим флагом — «зеленый с белым» — примостились послы вульгарного вкуса из державы прочного благополучия.
«Передвижная».
Проходишь по унылым залам, как по газетной передовице: все мораль и идеи.
Конечно, быть строгим на этой выставке неуместно. Невольно вспоминаешь строчки из автобиографического стихотворения Бальмонта:
Но в расцвете не забудьте*, что и смерть, как жизнь, прекрасна
И что царственно величье холодеющих могил.
Возвышенные столицы это поняли и посылают передвижникам только скучающих институток под надзором классных дам.
Но вот беда.
«Передвижная» двигается. Единственная кочующая по всем городам России. Вдруг где-нибудь в Таганроге подумают, что эти три приторные и сальные очередные львицы Бодаревского и есть настоящее лицо ищущей красоты России.
Флаг «желтый, лиловый и белый».
Смотришь на его древко и боишься — вдруг зашатается, выползет из-под него костлявый мертвец и завоет по Гоголю:
«Ох, душно мне, душно!»
Думаешь рассеять чувство скуки хоть выставкой «Московского общества художниц»: все-таки молодое общество, к тому же феминизм, принимающий такие размеры, ведь должен же дать что-нибудь яркое.
Может быть, осуществилась мечта Северянина:
Въезжает дамья кавалерия*
Во двор дворца под алый звон!
Идешь. Есть хорошие картины. Смотришь каталог: Илья Машков, Казимир Малевич.
Позвольте, да это ж мужчины! А все остальное — букетики в круглых золоченых рамочках.
Грустно, если
Так процветает Амазония,
Вся состоящая из дам!
Отчего нет значительного молодого искусства?
Ведь есть же юноши, еще не тронутые ни жаждой быть украшением гостиной, ни сединой маститых.
Вот они!
Выставка Училища живописи, ваяния и зодчества.
Сначала удивляешься, отчего верниссаж — в первый день праздников: ведь в этот день люди делятся обычно на визитеров и сидящих дома. Спросил облеченного в вельвет ученика.
— Эх! — мрачно махнул он рукой. — Все равно к нам настоящая публика не пойдет.
Отчего?
Оттого, что ежегодная чистка училища от сколько-нибудь проявляющих самостоятельность учеников сделала ученические картины или робкими классными этюдами с натурщика, или более или менее добросовестной копией с профессора.
Рассматривать их можно только по группам: вот группа под К. Коровина, вот — под А. Васнецова.
Под этим «зеленым с желтым» флагом — ненужная, уже должная быть пройденной, азбука.
Конечно, есть на выставках подтверждающие критику исключения: Крымов — в «Союзе», Келин — портреты на «Передвижной», Машков… хорошо, но случайно.
Придут молодые, сильные художники и заставят отозвать послов из этих враждебных хорошеньких государств.
А пока ненужно и старчески зло смотрят эти вывески ушедшей молодости.
«Передвижная» — 43 года.
Ученическая — 36 лет…
[1914]
О разных Маяковских*
Милостивые государыни и милостивые государи!
Я — нахал, для которого высшее удовольствие ввалиться, напялив желтую кофту, в сборище людей, благородно берегущих под чинными сюртуками, фраками и пиджаками скромность и приличие.
Я — циник, от одного взгляда которого на платье у оглядываемых надолго остаются сальные пятна величиною приблизительно в дессертную тарелку.
Я — извозчик, которого стоит впустить в гостиную, — и воздух, как тяжелыми топорами, занавесят словища этой мало приспособленной к салонной диалектике профессии.
Я — рекламист, ежедневно лихорадочно проглядывающий каждую газету, весь надежда найти свое имя…
Я —…
Так вот, господа пишущие и говорящие обо мне, надеюсь, после такого признания вам уже незачем доказывать ни в публичных диспутах, ни в проникновенных статьях высокообразованной критики, что я так мало привлекателен.
