Ольга Берггольц - Голос блокадного Ленинграда

    Как много пережито в эти лета
    любви и горя, счастья и утрат…
    Свистя, обратно падал на планету
    мешком обледеневшим стратостат.

    А перебитое крыло косое
    огромного, как слава, самолета,
    а лодка, павшая на дно морское,
    краса орденоносного Балтфлота?

    Но даже скорбь, смущаясь, отступала
    и вечность нам приоткрывалась даже,
    когда невнятно смерть повествовала —
    как погибали наши экипажи.

    Они держали руку на приборах,
    хранящих стратосферы откровенья,
    и успевали выключить моторы,
    чтобы земные уберечь селенья.

    Так велика любовь была и память,
    в смертельную минуту не померкнув,
    у них о нас, — что мы как будто сами,
    как и они, становимся бессмертны.

    Подбирают фомки и отмычки,
    Чтоб живую душу отмыкать.
    Страшно мне и больно с непривычки,
    Не простить обиды, не понять.

    Разве же я прятала, таила
    Что-нибудь от мира и людей?
    С тайным горем к людям выходила,
    С самой тайной радостью своей.

    Но правдивым — больше всех не верят.
    Вот и я теперь уже не та.
    Что ж, взломайте…
    За последней дверью
    Горстка пепла, дым и пустота.

   …Еще редактор книжки не листает
    с унылой и значительною миной,
    и расторопный критик не ругает
    в статье благонамеренной и длинной,
    и я уже не потому печальна:
    нет, всё, что днями трудными сияло,
    нет, всё, что горько плакало ночами,—
    не выплакала я, не рассказала.

    Я — не они — одна об этом знаю!
    О тайны сердца, зреющего в бури!
    Они ревнуют, и они ж взывают
    к стихам…
    И ждут, чело нахмурив…

    На собранье целый день сидела —
    то голосовала, то лгала…
    Как я от тоски не поседела?
    Как я от стыда не померла?..
    Долго с улицы не уходила —
    только там сама собой была.
    В подворотне — с дворником курила,
    водку в забегаловке пила…
    В той шарашке двое инвалидов
    (в сорок третьем брали Красный Бор)
    рассказали о своих обидах, —
    вот — был интересный разговор!
    Мы припомнили между собою,
    старый пепел в сердце шевеля:
    штрафники идут в разведку боем —
    прямо через минные поля!..
    Кто-нибудь вернется награжденный,
    остальные лягут здесь — тихи,
    искупая кровью забубенной
    все свои н е б ы в ш и е грехи!
    И соображая еле-еле,
    я сказала в гневе, во хмелю:
    "Как мне наши праведники надоели,
    как я наших грешников люблю!"

    Я в госпитале мальчика видала.
    При нем снаряд убил сестру и мать.
    Ему ж по локоть руки оторвало.
    А мальчику в то время было пять.

    Он музыке учился, он старался.
    Любил ловить зеленый круглый мяч…
    И вот лежал — и застонать боялся.
    Он знал уже: в бою постыден плач.

    Лежал тихонько на солдатской койке,
    обрубки рук вдоль тела протянув…
    О, детская немыслимая стойкость!
    Проклятье разжигающим войну!

    Проклятье тем, кто там, за океаном,
    за бомбовозом строит бомбовоз,
    и ждет невыплаканных детских слез,
    и детям мира вновь готовит раны.

    О, сколько их, безногих и безруких!
    Как гулко в черствую кору земли,
    не походя на все земные звуки,
    стучат коротенькие костыли.

    И я хочу, чтоб, не простив обиды,
    везде, где люди защищают мир,
    являлись маленькие инвалиды,
    как равные с храбрейшими людьми.

    Пусть ветеран, которому от роду
    двенадцать лет,
    когда замрут вокруг,
    за прочный мир,
    за счастие народов
    подымет ввысь обрубки детских рук.

    Пусть уличит истерзанное детство
    тех, кто войну готовит, — навсегда,
    чтоб некуда им больше было деться
    от нашего грядущего суда.

    Я не люблю за мной идущих следом
    по площадям
    и улицам.

    Мой путь —
    мне кажется тогда —
    стремится к бедам:
    Скорей дойти до дома
    как-нибудь.
    Они в затылок дышат горячо…
    Сейчас положат руку
    на плечо!
    Я оглянусь: чужими
    притворятся,
    прохожими…
    Но нас не обмануть: к беде —
    к БЕДЕ —
    стремглав
    идет мой путь.
    О, только бы: скорей. Домой.
    Укрыться.
    Дойти и запереться
    и вернуться.
    Во что угодно сразу
    погрузиться:
    в вино!
    в заботы!
    в бесполезный труд…
    Но вот уж много дней,
    как даже дома
    меня не покидает страх
    знакомый,
    что по Следам
    Идущие —
    придут.

    Не будет дома
    или будет дом
    и легче будет
    иль еще печальней —
    об этом годе расскажу потом,
    о том, как стало
    ничего не жаль мне.
    Не жаль стареть.
    Не жаль тебя терять.
    Зачем мне красота, любовь
    и дом уютный, —
    затем, чтобы молчать?
    Не-ет, не молчать, а лгать.
    Лгать и дрожать ежеминутно.
    Лгать и дрожать:
    а вдруг — не так солгу?
    И сразу — унизительная кара.
    Нет. Больше не хочу и не могу.
    Сама погибну.
    Подло — ждать удара!
    Не женское занятье: пить вино,
    по кабакам шататься в одиночку.
    Но я — пила.
    Мне стало все равно:
    продлится ли позорная отсрочка.
    Мне только слез твоих
    последних жаль,
    в то воскресенье,
    в темный день погони,
    когда разлуки каторжная даль
    открылась мне —
    ясней, чем на ладони…
    Как плакал ты!
    Последний в мире свет
    мне хлынул в душу —
    слез твоих сиянье!
    Молитвы нет такой
    и песни нет,
    чтобы воспеть во мне
    твое рыданье.
    Но… Даже их мне не дают воспеть…
    В проклятой немоте изнемогаю…
    И странно знать,
    что вот придет другая,
    чтобы тебе с лица их утереть…
    Живу — тишком.
    Живу — едва дыша.
    Припоминая, вижу — повсеместно
    следы свои оставила душа:
    то болью, то доверием, то песней…
    Их время и сомненье не сотрет,
    не облегчить их никаким побегом,
    их тут же обнаружит
    и придет
    и уведет меня —
    Идущий Следом…

    Я не люблю звонков по телефону,
    когда за ними разговора нет.
    "Кто говорит? Я слушаю!"
    В ответ
    молчание и гул, подобный стону.
    Кто позвонил и испугался вдруг,
    кто замолчал за комнатной стеною?
    "Далекий мой,
    желанный,
    верный друг,
    не ты ли смолк? Нет, говори со мною!
    Одною скорбью мы разлучены,
    одной безмолвной скованы печалью,
    и все-таки средь этой тишины
    поговорим… Нельзя, чтоб мы молчали!"

    А может быть, звонил мой давний враг?
    Хотел узнать, я дома иль не дома?
    И вот, услышав голос мой знакомый,
    спокоен стал и отошел на шаг.
    Нет, я скрываться не хочу, не тщусь.
    Я всем открыта, точно домочадцам…
    Но так привыкла с домом я прощаться,
    что, уходя, забуду — не прощусь.
    Разлука никакая не страшна:
    я знаю — я со всеми, не одна…
    Но, господи, как одиноко вдруг,
    когда такой настигнут тишиною…
    Кто б ни был ты,
    мой враг или мой друг, —
    я слушаю! Заговори со мною!