Алексей Крученых - Стихотворения. Поэмы. Романы. Опера

В выпученных улицах
контрагент Тараканов
(а кругом — трк! трк!),
если ты ходишь
с набухшею пачкой
под мышкою —
берегись преставиться
на третьем ведре пива
от першистого порошечка,
как то случилось с тобою
в номерах «Медвежья бляжка»
В бешенстве пены
избледнел,
как слизнутый ализарин
и —
еще не закрывши
жирной пельмени глаза
в умрачившейся ночи
пристально усмотрел
старого слугу
Виссариона.
Вислоушник,
смакуя парной труп,
кривлякой набрасывается
на э-ла-сти-тель-ный
портфель.
Словно приспешный носильщик,
нутря вытряхнул
— крн! хрн! —
распихал по застежкам
растопырившегося пиджака,
впопыхах
метелкою пальцев
выбивая пыль
из засушенной лапы тигра.
И еще раз
заглянув на хозяина,
умильно возвыл,
трепеща гостиницу
рыбьим лютованием:
  — Уй, помогайте!
  Лекаря скорей!
  Рвотного молока!
  Ох, я дитеныш несчастненькой,
  остался без роду-племени!
  Куда же я двинусь?
  На кого ж ты меня спокинул?
  Уй, помираем!
  …Чорт знает, что! —

А в замочную завитушку
ускважился
округлившийся глаз
коридорного.
едва раскрыл дверь
перепухшии пиджак, —
как прыском топора
прорвал уши коридорный
Григорий:
  — Аррр, крокодил уродивый!
  Ни с места,
  руки вверх!
  А ты знаешь, кто был
  Гришка Распутишка?
  Покойничек?
  Ага!
  Зашился, р-р-л р-р-л!

Оперный бюст Наполеона
в плюшевом колпаке,
развернув свои зубы,
брызнул пылью:
  — Излови их!

Григорий грубил:
  — А так-то ты,
  волчье кобло!
  Я все провидел
  в завитушечку.
  Пойдем дуванить,
  чортова рогатка…

…И в это время
сливной парой
из синевы
до оскомины
оперного океана
вышагали
Турок с Тамарой,
неся на подносе
красной черепахой
огромный живот
с наростами полосатых брючек
чечевичкою головы,
а вокруг
золотою цепью с накладом:

  — Рожденный миру
  Гавиал XVII
  набалдашником всех забодай!
  Гавиал! Давиал! —

И тогда
замуравленный в плесенной стенке
Потрофей Клещ
поднял на него
стамеску —
острее орлиного пальца —
зашипев:

  — У — у, ко́шмар!
  Ищешь кончины?
  Дергаешься, негрр?
  Згынь! —

И все провалилось
в соседственную пивницу
«Трезвый ералаш».
А два стырщика
подавайло
  и подтираило
Григорий — Кессарион
кубарем в кубрик
под лестницу
лязгом разгрызывать
еще тепленькие
нательные пачки
изожравшегося
контрагента…

  Бюст Наполеона
  тайный сейф
  розового карата
  пятью крапинками
  орлиный нос книзу
  сплюнул в простенок:
  — Нуй, потомство —
  кривогородное! —
  запахнулся набухшим
      чехлом…
  С потолка брякнулся
  любознательный жук,
  визгом
    крысы
  порскнули коридорами
  под намотанной панелью,
  разносчик дребежком
  резал стекла:
  — кекокс продаю! —

— Ну, пойдем, свинячье сусло,
Кессарион, сорви голоса! —
И оба друга,
законспирировавшись
в рыжие парики,
отправились в пивницу
заплеснуть пожар
приложить ледяшку
к височкам…
Пьяный Виссарион раскис
исклинал:
  — Флоредина
  Тараканова дочь
  Это ж дите мое…
  А я не грабил.
  Все для тебя.
  Жену свою,
  матушку твою болезную
  покойницу,
  тот таракан
  забодал, заусал, зажал.
  Как варенье,
  кровь из сердца высосал

А как она мне жалилась
— Висенька,
чую я,
изопьет он меня,
в душу усищами —
бу-бу-бу!

  К чорту мне лимонарды
  Я не похитильщик,
  я а-дам-стиль-щик! —
И мокрою ряжкой
Виссарион по столу —
плюх.
— Нуй, наклюкал
Полный огород! —
Пробуркнул Григорий

  А бедная
  Флорида Тараканова,
  дочь контрагента
  на пятнадцатой весне
  не спала
  в предчувствии
  фамильной горечи.
  В штофном покое запустения
  в полночь
  пробили часы шестнадцать.
  Больная пальма расцвела
  восковыми колокольчиками
  четвертый раз в году
  С потолка
  ыркою
  грохнулся жук.
  Флой встрепенулась на волнах
  нахлобученных простынь…
  Теряла руки,
  нечаянно вылакеивая пыль
  из засушенной лапы
  головастого зимородка:
— Ах, гроза ли,
ненастье
надрывают
прозрачную грудь
Я знаю —
завтра судьбина обманет,
и в зеркале
старческая трость
недаром в лопухах.
Пальма больная
не в радость цветет…
Юность
мне что принесет,
бессонная,
в капоре черном
зари…
  И хрупкая Флой
  изрыдалась
  до третьей подушки
  · · · · · · · · · ·
  А контрагент Тараканов
   — слиплись усищи —
   обмиром спит,
   прослепшим глазом
   держа
  в кино-хрусталике
  руку вислоухого
  обмишулира
  Виссариона…

Милый
  Дориан — дрянь!
С ужимкой
и часовой цепочкой
  на шарабане
брянцает
  в Рязань.
Сгрязает
  у зашипренной крясавицы
у Акулины Яковлевны
  — акулы! —
(Я ревнюю!.. рсвнюю!..)
  У обляриганенной красавицы,
  полный соблазнов
  любви на колесах
  сигар
  услады-ды-ды-ды
  гремят серенады-ды-ды!
Разлучница
  милого к печке
    прижала-ла-ла-ла…
…Я ей косыньки все
побледневшею ручкой
  повыдергиваю-ю-ю-юю!.
  Глав — трух…
глав — сплетня…
камнем катится слух…
Старуха подслепая,
язвуха
все перепутала
разгряза-а-а-нила…
  — Му-гу-гу-у-у-у!
  к дорогому Дориану побегу.
Прискакаю —
  он сидит
возле печки,
возле кошачьего хвоста
кудри греет у огня
и ни капельки
  не поедет
  миленочек
  в Рязань…
Грудь промерзла,
к милому люному
доползти не смогу —
— му-гу-гу-у-у!.. —
В голос горький замяучу:
— Кровь польется с моей раны
на истоптанный песок,
издивлялся чорныи гворон,
чуя лакомый кусок
  Ох! ох!
Сонный
  машется
    платок!