Людвиг Тик - Странствия Франца Штернбальда
Тут он замолчал и с благонравным поклоном отложил цитру.
— Да он просто безбожник, — закричали многие из слушателей, — конец вашей песни — это самое непозволительное из всего, что мы от вас услыхали.
Вновь разгорелся спор о том, кому из поэтов отдать предпочтение. Штернбальд с горячностью защищал друга и при этом несколько раз назвал его по фамилии — Флорестан; второй поэт, услышав это, заинтересовался, стал расспрашивать, разговор принял иной оборот 22*. Выяснилось, что соперники состоят в родстве; они обнялись, оба были рады неожиданной встрече, и больше уже никто не думал сравнивать их таланты.
Глава четвертая
Тут общество распалось, и после всей сутолоки Франц с удовольствием вышел из дому и направился в дворцовый парк 23*. Нарядно одетая дама, которую он сначала не узнал, встретилась ему в одном из переходов; это была не кто иная, как прекрасная охотница. Они приветливо раскланялись, но после непродолжительной беседы снова расстались. Франц в задумчивости рассматривал искусно сделанный фонтан, приятно освежавший воздух своими хрустальными струями и издававший нежное журчанье, под которое еще охотнее и приятнее заливались птицы. Он вслушивался во все это многообразие прелестных звуков, в этот своеобразный дуэт фонтана и лесных обитателей, а потом дух его снова унесся в удивительную волшебную даль.
«Что это: обман зрения или правда? — спрашивал он себя; — уж не знаю, то ли и в самом деле мне всюду встречается ее прекрасный образ, то ли он лишь всюду мерещится мне? Эта графиня похожа на нее — ту, чьего имени я не знаю, кого я ищу, но с такою медлительностью, ради кого я живу и кого наверняка потеряю».
Из кустов раздались звуки флейты, и Франц присел на дерновую скамью в тени, чтобы послушать на покое. Музыка смолкла, и хорошо знакомый голос запел:
Зов томительной отрады,
Лейся в дальний дол с тоской;
Нет в горах тебе преграды,
Вторя зову ореады,
Вверься ты волне морской!
Тени в призрачном скольженье;
Ночь лесная зелена;
Ветви в трепетном движенье,
Так бежит воображенье
В мановенье вещем сна.
Ты повей воспоминаньем,
Незабвенное маня;
Освяти ты заклинаньем
Грудь мою, вселив признаньем
Силу новую в меня.
Дети лакомы до шуток,
Я беспутное дитя;
Я, как прежде, чист и чуток,
Верен сердцем, кроме шуток,
Изменял тебе шутя.
Лес и дол и холм зеленый,
Вам открою страсть мою,
Я, закатом окрыленный,
В край умчавшись отдаленный,
Был бы с нею, как в раю.
Так и пышет нежным жаром
Свадьба неба и земли;
Я подвержен этим чарам,
Обреченный горьким карам
От возлюбленной вдали.
С возвращением денницы
Вспыхнут небо и земля;
Но, минуя все границы,
Не открыл моей темницы
Май, счастливых веселя.
Блекнут розы нам на горе.
Мир без них еще грустней;
У любимой май во взоре;
Мчись же время, чтобы вскоре
Снова встретиться мне с ней.
Это был Рудольф, и теперь он вышел из зарослей и присел рядом с Францем на ограду фонтана.
— Я сразу тебя узнал, — сказал Франц, — но не хотел прерывать твою нежную любовную песню; однако, должен сказать, ты выглядишь бодрее, чем я мог ожидать.
— Я всем доволен, — сказал Флорестан, — сегодня один из самых радостных дней в моей жизни; ибо что может быть прекраснее, чем вот такая мешанина разнообразных впечатлений, когда словно бы золотые звезды вспыхивают у тебя в голове и сердце, пронизывая твое тяжеловесное человечье нутро прелестным благотворным огнем. Надо бы каждый день искать разнообразия настроений и впечатлений, а мы вместо этого лениво погружаемся в самих себя и повседневную обыденность 24*.
— Последние слова твоей сегодняшней застольной мне не понравились, — ответил Франц, — непозволительно все же так шутить над серьезными вещами.
— О друг мой, — воскликнул Рудольф, — куда же девалась живость твоего ума, если ты так серьезно и сурово относишься к плодам минутного вдохновения. Когда забьет светлый ключ наивной поэзии, не мешай ему, пусть себе течет, как ему угодно 25*, шутка — она ведь и есть только шутка; если же ты хочешь видеть в ней осквернение торжественного и возвышенного — тебе же хуже. Лучше спой со мной вместе.
Францу пришлось повторить только что прозвучавшую песню, а Флорестан аккомпанировал ему на своей флейте; потом Рудольф сказал:
— Эту песенку я написал сегодня на закате, я услышал мелодию флейты, и она подсказала мне стихи.
— Вот и еще одна песня в прибавление к тем, которые ты пел мне по дороге в Антверпен, — сказал Штернбальд. — Я все их записал, и иногда мне кажется, что названия совершенно не подходят к тому, о чем в них говорится.
— Не беда, — сказал Флорестан, — может, и не подходят, но, когда я их сочинял, я так чувствовал; а кто чувствует по-другому, тому ничего не докажешь. Эти песни — интонации самих инструментов, — инструменты сами собой прибегли бы к ним, если бы ожили и заговорили друг с другом. При желании можно было бы придумать целый диалог, в котором вместо слов были музыкальные звуки.
— Пожалуй, — ответил Франц. — По крайней мере я могу себе представить разговоры цветов. Но характер вкладываем в них мы, люди, и никакого другого быть у них не может.
— Это и есть искусство, — ответил Флорестан. — Вот животных мы уже лучше чувствуем, потому что они нам ближе. У меня была мысль создать комедию, где играли бы овечки, некоторые птицы и другие животные, любовную пьесу, где выступали бы цветы; а звуки разных музыкальных инструментов составили бы трагедию, которую я предпочел бы назвать драмой духов.
— Большинство нашло бы это чрезмерно фантастическим замыслом, — сказал Штернбальд.
— Того-то я бы и хотел добиться, если б не поленился написать, — ответил Рудольф. — Однако уже стемнело. Знаешь ли ты великую поэму Данте?
— Нет, — ответил Франц.
— Такой же аллегорический прием можно было бы использовать для описания всей природы — такое же вдохновенное, пророческое откровение 26*. Я не раз рассказывал тебе о необычных жанрах испанской поэзии, как ты думаешь, ты сумеешь спеть со мной такой дуэт, какой я тебе описывал?
— Попробуем, — ответил Франц, — но только ты задай размер.
Рудольф начал:
«Кто там воздвиг шатер весны чудесный,
Когда весь мир
Справляет пир,
Овеян синевой небесной;
Лучатся травы,
Светлы дубравы;
Песнь зазвучала:
Любовь, любовь! Прекрасней нет начала».
Ф р а н ц
«Любовь, любовь! Прекрасней нет начала?
Прошла зима,
Исчезла тьма;
Весна свободу означала;
Цветы лесные,
Струи речные,
Стряхнув оковы,
Преодолеть свой зимний сон готовы»,
Р у д о л ь ф
«Преодолеть свой зимний сон готовы
Поля, леса,
Где голоса
И упоительные зовы;
В тиши долины
Хор соловьиный
На новоселье;
В благоуханьях вешнее веселье».
Ф р а н ц
«В благоуханьях вешнее веселье;
Любой цветок —
Его исток,
Пылает розами ущелье;
Набросил сетку
Плющ на беседку,
Померкли дали,
А в небе ясном звезды заблистали».
Р у д о л ь ф
«А в небе ясном звезды заблистали,
Как малыши
В ночной тиши,
Играть над нами не устали,
Сияя хором;
И нежным взором
Пригрев нас, к счастью,
Ласкает нас любовь своею властью».
Ф р а н ц
«Ласкает нас любовь своею властью,
С цветами зов
Густых лесов
Даруя нашему пристрастью;
Нам дарит розы,
Сулит нам лозы;
Колышет ветку,
Накидывает плющ на нас, как сетку»
Р у д о л ь ф
«Накидывает плющ на нас, как сетку;
И мы целей
Среди лилей;
Приемлем сладостную метку
И рай, в котором
Льнем с пылким взором
К ее ланитам,
Благословенным пленены магнитом».
Ф р а н ц
«Благословенным пленены магнитом,
Горим огнем
И к девам льнем,
Пернатым вверившись пиитам;
Кто внемлет зову,
Тот верен слову,
Зато коварный
Страданием гоним, неблагодарный».
Р у д о л ь ф
«Страданием гоним, неблагодарный,
Он вызвал гнев
Прекрасных дев;
Мрачит он светоч лучезарный,
Он розу душит,
Гвоздику сушит;
В любви неверный
Покинут небом, и певец он скверный».
— И на этом давай закончим, — потому что я и сам этим грешу, — сказал Рудольф, вставая.
