Галина Цурикова - Тициан Табидзе: жизнь и поэзия
Валериан Гаприндашвили произнес тост в честь гостя. Он сказал, что Маяковский — большой художник слова и что поистине удивления достоин его несравненный поэтический диапазон. Валериан вспомнил «Облако в штанах» и сказал, что грандиозные образы этой поэмы напоминают ему своею мощью Бодлера…
Маяковский прервал Валериана Гаприндашвили:
— Товарищи! Да что вы ухватились за этих французов?! Да неужели мы не сможем обойтись без декадентов? Да одно народное грузинское стихотворение доставило бы мне больше, в тысячу раз больше удовольствия!
Валериан обиделся и замолчал, но долго молчать за столом было невежливо по отношению к гостю, и он заставил себя присоединиться к общему разговору о грузинском фольклоре. Все были очень удивлены пристрастием Маяковского к народной грузинской поэзии, а Маяковский уже в который раз с упоением повторял веселые грузинские вирши: строчки из песни об Арсене Джорджиашвили — народном герое, который бросил бомбу в губернатора. Маяковский был весел, шутил, старался всех расшевелить, а когда обед подошел к концу и все уже хотели расходиться, предложил продолжить пир за городом, в Ортачала.
Некогда знаменитые сады Ортачала — остров на Куре; теперь он в черте города, то есть там никаких садов уже нет, а на острове возвышается белое здание электростанции (бездействующей; действующая — выше по Куре недалеко от Мцхети).
Было поздно, погода хмурилась, никому не хотелось ехать. Вышли на улицу. Переминались, не решаясь разойтись. Маяковский подозвал извозчика, взял под руку жену Тициана, которая, кажется, всех острее чувствовала неловкость, посадил ее рядом с собой и велел извозчику ехать в Ортачала. Тогда и все взяли фаэтоны — поехали следом. В Ортачала снова накрыли стол. Маяковский читал, как всегда, когда бывал в настроении, «Хорошее отношение к лошадям» и отрывки из поэмы «Про это».
Разговор о поэзии оживился, когда кто-то упомянул имя Есенина. Маяковского часто спрашивали об этом, и на вечере в театре тоже спрашивали: «Какого мнения вы о покойном Есенине?». Маяковский отшучивался: «Вообще к покойникам отношусь с предубеждением!». В разговоре за столом он про Есенина говорил спокойно, снисходительно: хвалил его лиризм и чувство природы.
Под окном надрывалась, хрипела шарманка…
Маяковский уже перевел разговор на другие рельсы: заговорил о детстве, стал вспоминать Кутаис, классическую гимназию, Багдади — деревню, в которой вырос. Уже было довольно поздно, и все устали. Чтобы согреться, Маяковский и Леонидзе попробовали бороться — оба рослые, крепкие, — но и это уже никого не развеселило.
Тициана расстроил разговор про Есенина: вспомнил его живым, встрепанным, возбужденным. Как Есенин взволнованно клялся, что начинает новую жизнь. И какую новую силу, какой душевный порыв он ощутил в себе, когда жил в Тифлисе. Как собирался написать о Грузии цикл стихов. Почти накануне самоубийства. Вспомнилось, как ночь напролет кутили с Есениным здесь, в Ортачала, в духане Чопурашвили. На рассвете, как положено, поехали есть хаши, — Есенин еще ни разу не пробовал хаши, — они зашли в лавчонку возле базара: было рано — хаши не был еще готов; Паоло сильно нервничал по этому поводу и бросил в кипящий котел новую кепку Валериана. Стало смешно до слез…
Умолкла под балконом шарманка. Близилось утро. Паоло перехватил на дороге заспанного извозчика, усадил в фаэтон женщин и Тициана — умчал. Остальные еще балагурили, но вдали засветились вершины гор. Неожиданно закапал дождик. Они пошли в город по намокшей дороге. Стало совсем светло. Добрели до трамвая. Влезли в пустой вагон. Задремали под адский грохот…
Утром, приехав из Ортачала, Тициан спать не лег, а вдруг сел писать стихи: закончил единым духом большое стихотворение, которое давно его мучило: «Сергею Есенину»…
А назавтра был торжественный обед у Паоло дома.
У Тициана вечером пили чай.
Маяковский пришел к Тициану с книжкой «Солнце в гостях у Маяковского», изданной Давидом Бурлюком в Нью-Йорке, и всем роздал по одному экземпляру. «Замечательнейшим друзьям Табидзе. Самому. Вл. Маяковский». И еще: «Самой Макаевой (Табидзихе). Вл. Маяковский».
…Ошеломляющим было известие о смерти Маяковского.
— Маяковский застрелился!
Тициан был тогда по каким-то делам в Сухуми. Узнав эту новость, он дал телеграмму жене: «Володи нет, не ручаюсь за себя». Испуганная, она прибежала к Паоло Яшвили, — он ей посоветовал немедленно ехать в Сухуми. При встрече Тициан сказал:
— Невозможно себе представить… Такой дуб свалился…
В тот же вечер он, вспомнив про Есенина, написал письмо его вдове — в Москву. Сохранился только ее ответ (от 25 апреля 1930 года): «Дорогой Тициан, очень рада вести от Вас. Приезжайте в Москву непременно, приходите ко мне, пожалуйста. Хочется повидать Вас и поговорить о многом. Спасибо, что Вы думали обо мне, когда узнали о смерти Маяковского. Мне было ужасно грустно, до сих пор не могу встряхнуться и хожу вся кислая и думаю мрачные вещи. Слишком многое соединилось в этом. Очень сердечно кланяюсь Вам и Нине Александровне. С. Есенина».
Приезжая в Москву, Тициан заходил обычно, вместе с женой, к матери и сестрам Владимира Маяковского. Они оживлялись, вспоминали разные случаи из жизни Володи. Вспоминали Грузию, Багдади. Сестра Маяковского Ольга рассказывала о том, что в их доме настолько укоренились народные грузинские обычаи, что и Володю она оплакивала так же, как плачут по умершим в западногрузинской деревне. Под впечатлением этих разговоров Тициан создал два стихотворения: «Багдадские небеса» и «Мать и сестры Владимира Маяковского».
Стихи — о поэтическом братстве:
Плачет женщина, тихо сгорбясь,
Матерью став для всех поэтов.
Братья, поддержим бедную в скорби, —
Нас и самих возвышает это…
Он не остался в долгу перед веком,
Каждым шагом и каждым жестом
Дрался за то, чтоб быть человеком,
Званье поэта пронес над веком.
Стихотворение было написано в поезде, по пути из Москвы домой, 2 апреля 1937 года, в день рождения Тициана Табидзе. Это был его последний апрель. Идею поэтического братства Тициан сохранял в душе до последней минуты.
* * *Весною 1927 года А. Белый впервые приехал в Грузию — поработать и отдохнуть, если удастся — прочитать несколько лекций. Переезжая с место на место, он прожил в Грузии до середины лета; результат поездки — книга «Ветер с Кавказа», вышедшая в 1928 году. И еще — дружба Белого с грузинскими поэтами, длившаяся потом до самой смерти его.
Голуборожцы не без оснований считали, что с русским искусством их связывают узы поэтического родства.
«С Вашим приездом нас осеняет величие русской поэзии, трепет которой мы осознали, как только сознали жизнь», — писал Тициан Табидзе Андрею Белому спустя два года, — он все еще робел перед кумиром юности, и даже переписка с Белым была для него — как чудо: «Сердце дрожит от любви и гордости, что имеем личное общение с Вами. В нас еще живет романтик, и нам понятно письмо Вяземского к Пушкину, когда он убеждает его приехать к нему в имение и дать возможность погордиться дружбой», — Тициан с душевным трепетом писал об этом, опасаясь больше всего, чтобы это не было принято за проявление традиционного грузинского гостеприимства: «чтобы Вы не думали, что этот восторг входит в обиход человека с Востока».
«Но Вы помните, — писал он, — как И. Анненский в своих „Книгах отражений“ писал, что его поколение „прошло сквозь Гоголя и Достоевского“, — мучительно приятно, что и дальше мы проходим сквозь А. Блока и А. Белого, и еще больше гордимся, что мы непосредственно в личном общении с Вами проходим этот путь. Как будто после Вас мы во второй раз родились для поэзии. А до этого пребывали в восточной лени и омар-хаямизме; если в этом и есть поэзия, все же она не одухотворена страданием мысли, чему мы и весь мир обязаны русской поэзии. Удастся ли когда-нибудь передать это чувство, когда мы первый раз почувствовали, что нас задел славянский вихрь творчества, во всяком случае, еще упорнее думаю закончить книгу этого трепета».
Андрей Белый, посетивший Грузию, для Тициана Табидзе и его друзей был живой представитель великой русской литературы.
«Может быть, это письмо когда-нибудь попадет в архив русской поэзии, — писал Тициан Табидзе в другом письме, которое, так же как и первое, хранится в ЦГАЛИ[13], — и мне хочется подчеркнуть, что и сейчас, когда переоценка всех ценностей стала легчайшей вещью, мы в Вашем лице преклоняемся перед величайшей русской поэзией, поэзией Пушкина, Тютчева, Блока и Белого…» (письмо от 10 марта 1930 года).
Как это обычно бывало, первым с Андреем Белым познакомился Паоло Яшвили (дальше, как правило, дружеские отношения поддерживались заботами Тициана).
