Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Дружок мой, Виктор Пеленягрэ,
был жизнью ублаготворён.
Но странно, почему виагру
скупал во всех аптеках он?

Скупал у бабок на базаре,
у дилеров в речном порту,
зажил в немыслимом угаре,
впивая жизни пестроту.

Жену он бросил и работу
и начал где-то воровать...
С чего такому обормоту
вдруг стали женщины давать?

С того и стали, что в виагру
он средства все свои вложил,
что был он просто Пеленягрэ,
а стал он секса старожил.

Он раньше вкладывался в "Чару",
и в МММ, и в "Логоваз",
проорал квартиру и гитару
к как самец почти угас.

Но вот волшебная таблетка
над жизнью мизерной взошла,
и нынче каждая нимфетка
в его округе расцвела.

Да что там! Каждая старуха,
заслышав Пеленягрэ шаг,
спешит к замку приставить ухо
и жопу чешет об косяк.

Виагра жизнь перевернула,
потоком мощным все смела,
и вместо жиденького стула
железный лом ему дала.

Унылый беллетрист Альфонс Доде
пытался скрасить мой досуг вагонный.
Запутавшись в слащавой ерунде,
уставил я свой взгляд бесцеремонный

в премилую соседку по купе
и оценил короткую футболку,
и три кольца, торчащие в пупе,
и в синий цвет покрашенную челку.

В отличие от большинства самцов,
которые ещё читают книги,
я, гордый литератор Степанцов,
не похожу на высохшие фиги.

Широк в плечах, красив и синеглаз,
одет слегка небрежно, но богато,
не бык, не лох, не чмарь, не пидорас -
да, нас таких осталось маловато.

Поэтому я был не удивлён,
когда в глазах у милой обезьянки
прочёл: "ТО ВОЛЯ НЕБА. ЭТО ОН!"
в ответ послав улыбку ей с лежанки.

Слюну предвосхищенья проглотив,
я отложил наскучившую книжку.
И вдруг: "Простите, это детектив?" -
прорезал тишину твой голосишко.

Привстав, я ноги на пол опустил
и заглянул в глаза смазливой дуре.
- Дитя моё, - я вкрадчиво спросил,
что вам известно о литературе?

Но лекцию читать я ей не стал,
лишь потрепал отечески колени,
прочёл свои стихи - и услыхал:
"Как хорошо. Наверное, Есенин?"

На верхней полке вспыхнули глаза,
с тобою рядом хриплый бас забулькал:
вверху возилась внучка-егоза,
внизу храпела тучная бабулька.

"Есенин? - я к себе тебя привлек. -
Пусть так, но это лучше, чем Есенин".
И в твой веселый красный уголок
ворвался мой могучий лысый Ленин.

Вовсю храпела старая карга,
а внучка, притаившись, наблюдала,
как била воздух хрупкая нога
и мерно колыхалось одеяло.

Мы мчались в никуда через нигде,
забыв о внучке, женихе, невесте,
и трясся на матрасе с нами вместе
великий романист Альфонс Доде.

Использовала ты доверчивость мою,
неопытность моя тебя очаровала,
и пожурив меня -- мол, очень много пью, --
свозить на пикничок меня ты пожелала.

Был очень недурен тот давний пикничок,
ядреное винцо ты в рот мне подливала,
а я все хохотал, наивный дурачок,
когда меня в живот ты пылко целовала.

И вот увидел я: перед твоим лицом
мой пламенный гордец внезапно оказался,
и ты шепталась с ним, бесстыдным гордецом,
а он твои уста закрыть собой пытался.

Я вру: на тот пикник не съездил я. А жаль.
Мой друг, ты сам реши, какая здесь мораль.

Я стар, плешив и неопрятен,
я отравил свою жену,
мой череп от пигментных пятен
весьма походит на луну.

Меня за это Луноходом
соседка Маша прозвала.
В соседстве с этаким уродом
зачем ты, Маша, расцвела?

Увы, спасти тебя не сможет
парализованная мать,
когда, швырнув тебя на ложе,
твой чудный бюст примусь я мять.

Нас в коммуналке стало трое
сосед Колян мотает срок.
Пожалуй, завтра я устрою
девятикласснице урок.

Вот минул день. Уже четыре.
В двери скрежещет Машин ключ.
Я начал ползать по квартире,
неряшлив, грязен и вонюч.

"Глянь, Машенька, беда какая!"
"Ага, допился, Луноход",
так мне предерзко отвечая,
к себе прелестница идёт.

"Нет-нет, постой, ужель не видишь
я болен, милая газель!
Уж так меня ты ненавидишь,
что не поможешь лечь в постель?"

На несколько секунд застыла
у бедной девочки спина
и, повернувшись, наклонила
головку надо мной она,

Согнула худенькие ножки,
взялась за кисть и за бедро
и я услышал, как у крошки
колотит сердце о ребро.

Мы подбираемся к постели
всё ближе и сильнее вонь
и вдруг за пазуху газели
просунул я свою ладонь.

Сдавил ей маленькие грудки,
колено в спину а потом
носок ей запихал под зубки
и руки затянул жгутом...

Всё дальше помнится в тумане,
я был горяч и зол, как вошь.
И через час сказала Маня:
"Ну, Луноход, ну ты даёшь!

Да, наших пацанов из класса
с тобою не сравнить, урод".
Затем добавила: "Напрасно
ты мне носок засунул в рот".

Она пошла решать задачки,
пообещав зайти сама.

...От этой чёртовой соплячки
едва я не сошел с ума.

Она в любовь со мной играла
по восемь десять раз на дню,
бельишко мне перестирала,
улучшила моё меню.

Я стал ухоженный и гладкий,
почтенный с виду старикан.
Куда брюзга девался гадкий,
тот дурно пахнущий букан!.

Людей дивили перемены,
происходившие со мной.
А я уж начал лезть на стены,
когда Машутка шла домой

будить мои резервы силы
и грабить фонд мой семенной.
И ровный холодок могилы
уж ощущал я за спиной.

Однажды утром, встав с кровати
и еле ноги волоча,
собрав в рюкзак бельё и ватник,
решил задать я стрекача,

парализованной соседке
ни полсловечка не сказал,
доел Машуткины объедки
и устремился на вокзал,

до Комсомольска-на-Амуре
купил плацкарту, сел в вагон,
шепнул "прости!" любимой Муре
и из Москвы умчался вон.

...Один в тайге уже лет тридцать
я жизнью праведной живу.
Лишь фрицы да самоубийцы
стремятся в матушку-Москву.

В саду твоём сливы багряного цвета,
как будто Христа воспалённые раны.
Диана, Диана! Кончается лето.
Кончается лето, Диана, Диана!

Ах! Скоро служанок проворные руки
незримого Господа снимут со сливы,
восточные ветры, как турки-сельджуки,
с деревьев листву обдерут торопливо

и будут их тискать от света до света,
и петь, завывая, стихи из Корана.
Диана, Диана! Кончается лето.
Кончается лето, Диана, Диана!

С апреля я пел в твою честь "аллилуйя",
но чем ты платила за слёзы поэта?
За целое лето - лишь полпоцелуя,
лишь полпоцелуя за целое лето!

Готова лишь первая строчка романа,
придуман лишь первый аккорд для дуэта.
Кончается лето, Диана, Диана!
Диана, Диана! Кончается лето!

Когда-нибудь злость моя всё же подточит
железо зажавшего сердце капкана,
но сердце свободы не очень-то хочет,
оно предпочло бы вольеру, Диана.

Полгода в глуши! Не обидно ли это?
В Люцерн уже поздно, в Париж ещё рано.
Диана, Диана! Кончается лето.
Я скоро уеду, ты слышишь, Диана?!

Вчера, ускользнув от прямого ответа,
ты мне заявила, что ты нездорова,
а я на стенах своего кабинета
всю ночь выводил неприличное слово.

Богиня! За что мудреца и эстета
в безмозглого ты превратила барана?
Диана, опомнись! Кончается лето!
Кончается лето, опомнись, Диана!