Коллектив авторов - Великолепная десятка: Сборник современной прозы и поэзии
– Жених? Пожалуй, нет.
– Тогда на новом месте приснись жених невесте. – Выкрикнув хором, Виктор с Аликой хохочут. Начинается возня, легкая потасовка. У обоих счастливые лица. Сама поездка их радует и забавляет. Виталина молча роется в сумочке, достает сигареты и без тени сомнения предлагает: «Арина, пойдем – покурим»
Приснись жених невесте
– Не напрягайся ты так. Ничего, что на «ты»? Знаю я, что Витька бабник. Но он дочку без памяти любит. Будешь такой ледяной, он из охотничьего инстинкта полезет с лапами и разговорами. Ты уж извини, что я так прямо. Привыкла, что к нему бабы льнут. А твоя реакция неожиданная. Достали мужики, что ли?
– Нет, все нормально.
– Странно. У тебя походочка – мальчишки, за мной! А сама строгая, как дамочка в «Кудряшке Сью».
– Точно. Заработалась я. Все мысли там.
– А я вот пококетничать люблю. Говорю Витьке, что рано за него замуж вышла, раз меня и другие мужики интересуют. А он мне в ответ: «Тогда бы я решил, что слишком поздно на тебе женился». Представляешь?
Виталина небрежно стряхивает пепел мимо урны. Своеобразная фемина: овальное смуглое личико со вздернутым носиком; пухлые, ярко накрашенные губы женщины-вамп; манерно изогнутая кисть руки, держащая длинный мундштук с сигаретой; выставленная напоказ пышная грудь, широкие бедра, обтянутые коротенькой юбчонкой. Вита напоминает австралийского попугайчика своим ярким боевым оперением и беззаботным щебетанием. Но глаза цепко впиваются в мое лицо, пристально, без тени смущения, оглядывают фигуру. Рядом с нею я гламурно сера в строгом брючном костюме. Полутона, как всегда, во всем: макияж, цвет одежды, манера общения. Закончив осмотр, женщина удовлетворенно замечает:
– Не парься. Витьке другой типаж нравится – чтоб баба броская была и с формами. А у тебя сухая линия бедра. Мужику и подержаться не за что.
Виталина мне даже симпатична – органичная в своей вульгарности. Я знаю, чего от нее ожидать. Мы сможем мирно сосуществовать, не угрожая друг другу и живя в разных измерениях.
Забираюсь на свою полку. Мягко, хотя сквозь хрустящую льняную простыню чувствуется колючесть ворса бархатной обивки. Ритмичное постукивание колес расслабляет и убаюкивает. Начинаю дремать с мыслями о Борисе, его ненавязчивом внимании и заботе, нашей предстоящей поездке в Испанию через две недели, его жене, воспитанной ухоженной женщине элегантного возраста. Ведь знает она обо мне все эти годы и терпит. Зачем? Почему? Странно, но я никогда не задумывалась об этом раньше. Мысли все ленивее, медленнее, медленнее. Засыпаю…
Я несусь по длинному полутемному коридору на бешеной скорости. Постоянные резкие повороты и странная мозаика перед глазами: черно-белые квадраты преображаются во все новые черно-белые прямоугольники. Слышу неясные голоса и понимаю, что меня тащат куда-то, а мелькание все усиливается, пока не сливается в сплошную серую ленту.
– Сильно ее покалечили. Чудом девочка выжила. Сатанисты хреновы!
– Борис, кажется, дозу мы ей неправильно рассчитали. С виду она крупная, но легонькая. Долго будет выходить из наркоза.
Молчание – золото
Белая больничная палата. Потолок высокий с трещинкой в правом углу. Я ее изучила вдоль и поперек. Я знаю ее лучше, чем линии на собственной ладони. Мне нравится, что она далеко, и я могу долго на нее смотреть. Иногда мне кажется, что полоска движется потихоньку – становится длиннее и шире. Я неотрывно наблюдаю за ней: неуловимые миллиметры прибавления почти не заметны, ощущение нереальности и неуместности происходящего.
Возникает лицо лечащего врача, как бы зависает надо мною, пропорции его искажаются: прямой нос, квадратный подбородок, темные глаза в сеточке морщин за стеклами очков. Губы доктора шевелятся, но я все равно не слышу и …не желаю слышать. Отключиться бы от всего.
– Адочка, доченька, ну скажи хоть слово! – Мама с мольбою смотрит на меня заплаканными глазами. – Съешь грушу, доченька! – опять ее слезы. Я пытаюсь ответить, но не могу. Мне трудно сделать даже легкое движение. Не надо еды. Только тишины хочу. Я знаю, что очень люблю тебя, мамочка. Только не мучь ты меня, не дергай, не тревожь.
– Борис Андреевич, Адочка меня совсем не слышит? Не узнает?
– Все пройдет. Она выходит уже из шока, говорит с Вами, но про себя – глазами отвечает. Потерпите. Покой и только покой.
Слишком тихие улочки
Просыпаюсь от голоса Алики. Она устроилась на моей полке и старательно читает именно мне, сонной:
Взошли толпой, не поклонясь,
Икон не замечая;
За стол садятся, не молясь,
И шапок не снимая.
На первом месте брат большой,
По праву руку брат меньшой,
По леву голубица
Красавица девица.
Крик, хохот, песни, шум и звон,
Разгульное похмелье…
– Ребенок, а где родители? – убираю вьющиеся пряди с лица. Хочется по-детски потереть глаза кулачками и потянуться. В открытое окно бьется летнее солнечное утро. Как тогда…
* * *Мы столкнулись с Людмилой Сергеевной, моим университетским преподавателем экономики, на Красном проспекте. Наш первый курс злословит над ее нарядами «а-ля выпускница Смольного института», привычкой закатывать глаза в восторге, бормотать всякую ерунду типа «культура – мультура, экономика должна быть экономной». Вообще, Сергеевна славная. Она старомодная, уютная старушка, по-житейски мудрая, хотя в мои восемнадцать любой сорокапятилетний человек кажется уже «преданьем старины глубокой». Вот сейчас она беззлобно выговаривает мне об умении одеваться скромно.
– Адочка, разве можно так откровенно себя выставлять? Топик под пиджак без лифчика надела. Эта шифоновая просвечивающая юбочка. Конечно, у тебя талия тоненькая. Но ведь бедра хорошо развиты. Ты девочка пышная.
– У меня все прикрыто: и коленки, и грудь, и плечи. – Притворно жалобно возражаю я. Беседа меня вдохновляет – пересказ в лицах получит гран-при в поточной аудитории.
– Адочка, но так нельзя. Ты посмотри – на тебя все оглядываются. Я же добра желаю. – Голос Людмилы звучит проникновенно. Но мне по-прежнему весело, и я не могу сдержать улыбки. Солнечным утром радует абсолютно все: мое отражение в витрине магазина, забавный разговор с преподавательницей, люди, снующие по улице.
– Адка, вот ты где. Извините, Людмила Сергеевна, – это на нас налетела Олюн, моя однокурсница. – Пойдем, пойдем быстрее. Помощь твоя нужна.
– Но мне еще на тренировку, а потом на семинар к Людмиле.
– Ты что ничего не знаешь? Сергеевне орден дали. Нам в деканате сказали. Мы уже всем курсом скинулись – купим ей офигительные туфли. Вон и дядька поможет. – Она кивает на стоящего в тенечке усатого мужичка неопределенного возраста. Он такой забавный – пузатенький, коротконогий, но лицо доброе и улыбается мне, как родной. Славный у Ольги родственник.
– Адка, ты же 37 размер носишь как Людмила. Вот и примеришь туфли у дядьки дома. Здесь недалеко…
– И у тебя 37 размер.
– Не могу я. В больницу надо. Простыла. – Замечаю, что Оля очень бледная, ее даже слегка знобит.
– Хорошо, Оль. Только у меня денег с собой нет на подарок. Можно завтра принесу?
– Можно, можно. Ты иди, иди.
Смертный грех не по Пауло Коэльо
Открываю глаза. Голова кружится, улетаю куда-то. Не понимаю, где я. Чужая комната: застеленный черным сатином стол с большим куском хрусталя. Рядом кресло с высокой спинкой и кушетка, застеленная одеялом из овчины. А почему я на полу? Руки и ноги занемели. Мне зябко. На стенах комнаты иконы, перевернутые «вниз головой». И кругом горят черные свечи…Олька, Олька… ее перепуганные глаза. Пустите, нет, нет нет-неееее…
Ужасный сон. Струйки пота бегут по ложбинке между грудей. Сердце готово лавиной сорваться вниз. Я загнана в яму-ловушку. Упираюсь руками и ногами в стенки и пытаюсь удержаться. Ощущение безопасности на несколько минут, а потом опять падаю вниз. Ногти сломаны, пальцы кровоточат. Я живу так последние двенадцать лет. В неволе моих снов.
Ненавижу. Себя ненавижу – доверчивая дурочка, готовая бежать на помощь, улыбаться встречной улыбке, щебетать в ответ на чужую радость. Что я имею взамен – 7 операций, тяжеленных и болезненных, бессонные ночи или такие жуткие сны. Забыть, все забыть. Молчать, никому ни слова. Не жалеть никого. И себя в первую очередь.
Но почему я должна забыть?! А если и мне попробовать, как входит нож в человеческую плоть? Олька? Эта предательница? А зачем? Она своей тени боится. Как она блеяла в больнице:
– Адочка, прости, прости. Не говори никому обо мне. Я тебя умоляю. – И рыдала в голос, целовала руки. Я ни пошевелить ими не могла, ни ответить. Немота. Крик, застрявший в груди:
– Прочь, Олька! Шалава! Ненавижу. Но живи, если можешь.
Кто еще? Дядька? Веселый толстяк, с добрыми глазами, забавной щеточкой усов:
– Эй, Усач, принимай гостью. Какую тебе цацу Олька прислала вместо себя…
Усач. Я пытаюсь его увидеть, вспомнить, но не могу. Только голос… противный такой, цепкие пальцы…слюнявые губы…
