Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения

Стисни губы, воин честный,
сердце верой ополча.

На равнине крайней славы
под светилом ясных дней жги
Диане среброглавой,
празднуй деве, знай о ней.

Только стройной хоть жестокой
предоставь любовь свою,
льва руки и птицу ока
за нее сложи в бою.

Лейся лейся надо гробом
самовольная луна
с белым белым гардеробом,
с волосами изо льна.

Иль над легшим станьте лестно
два Астартиных меча.

Всей душой полюбила душа моя
тех кто ходит в чужие края,
кто и за гору ходит и за море,
для кого и закат и маяк;

для кого поселянка румяная
исходила парным молоком,
в ком разгуливала безымянная
кровь, а сердце большим молотком;

от кого рассыпается в ужасе
зеленное зверье по тайгам,
чьей рукой основательно тужится
безошибочная тетива.

Посмотри блудный сын возвращается
весь в репейнике и бороде,
только пес признает и ласкается,
чуден странник для глупых людей.

Я привет под испорченным зонтиком
голоском восклицаю скопца
мореплавателям и охотникам,
путешественникам и борцам.

Я считаю что я недостаточно смел
и что это большой грех,
и поэтому смелым раздать готов
весь запас дорогих венков.

Не вдаваясь в оценку флагов и слов,
в рассмотренье партийных основ,
я всегда утверждал что всегда хороша
мускулистых шей краснота.

А когда спасения больше нет
надо чистую рубашку надеть
чтобы там не нашли что в смертный час
позабыл человек чистоту.

Для вас пишу любя и нарочито
в прямом доверии и в простоте.
Читайте тридцатипятиочито
хоть этот почерк и осточертел.

А там стихопечатальной машиной
которой век пороги обмелил
смят почерк этот чисто камышиный,
побит свинцом и стерт с лица земли.

Глядите верно — ведь еще возможно
пока набор писца не оборвал:
я друг — и твердый и еще не ложно —
еще не холощеные слова.

Есть слезы счастья: той достойной влагой
глазам родительницы изойти
когда вернулся сын, служивший флагу
своей страны на Марсовом пути.

А слезы горя! Гнутые ресницы
покинутой супруги — их приют.
Так, в жизни двух — единство только снится,
его достигнуть судьбы не дают.

О третьи слезы… Но молчи об этом:
о преисподней — о слезах стыда,
о жалком зле, не раз тобою петом,
об этой ране, свежей навсегда.

Недостойному мне ли пристало
о великом, о тайном начать?
Но об этом душа зашептала
и об этом нельзя умолчать.

Не уйду от тебя никуда я,
ненасытная совесть моя.
некрепка моя вера худая,
маловерная вера моя.

и когда бы чужое насилье
повелело: покинь, отойди –
я бы сбросил духовные крылья,
сердце выбросил бы из груди.

Оттого то, последний быть может
я скажу о духовных делах.
Ведь и вас э то дело тревожит,
ведь и вас посещает Аллах.

В мире наших ужасных волнений,
в море яда, в чугунном бреду
преклоняю старинно колени,
славословлю, поклоны кладу.

Вас приветствую, слабые храмы,
сад единственный в пропасти зла
острия католической Дамы,
православных церквей купола;

мусульманский высокий обычай:
чистым сердцем и чистой пятой…
Бейся, сердце, от разных обличий
человеческой веры святой.

О святая святых синагоги!
Если б я среди набожных рос
я бывал бы в печальном чертоге
очистительно-жалобных роз.

Нет, я вырос без церкви, без быта.
Как же стало что с каждой весной
очевидней, сильнее открыта
глубина, ширина надо мной?

Неужели до самой кончины
буду я не оставлен тобой
и тобой награжден без причины,
дивный воздух, покров голубой?

Сколько радостей было дано мне!
Эти сорок счастливейших лет.
Не бывает удачи огромней,
не бывает блистательней свет.

Хоть мученье, позор и увечье
на меня бы теперь низошло –
совершилось мое человечье
незаслуженное ремесло.

Как безумно, как страшно, как дико
Сердце мира вполне возлюбить;
жадным волком, собакою дикой
перед смертью об этом провыть.

Потому что не скажется словом
безграничное поле любви:
снежным пламенем в небе свинцовом
разложением в смертной крови.

Отец мой солнце, я с тобой сегодня
лицом к лицу –
к тебе влекусь любовней и свободней
чем сын к отцу.

Ответственную клятву полагаю
к твоим ногам
отец мой солнце, покровитель гая
и птичьих гамм.

Зовет меня, но тщетно, воля злая
людей чужих.
Им не желаю ни добра ни зла я,
не вижу их.

Каким щитом возможно оградиться
мне от себя?
Сгореть в тебе, в тебе переродиться
тебя любя.

Звенит сирень запущенного сада,
Блестит пчела.
уходит прочь житейская досада,
земли дела.

Я отступлю в стремительное лето
от суеты.
Пребудь со мной, родник тепла и света –
ты, отче, ты.

Так лечат душу: выскажи скорее
насильно вслух необоримый страх –
и рухнет он подрубленною реей,
сойдет с пути и обратится о прах.

Стихотворительное одержанье,
язык богов, гармония комет!
Бессонный клин, сознательное ржанье
моих разлук, моих плачевных смет.

О том что знаю и чего но знаю,
Перо, тебе, докладываю я,
С тобой теперь поминки начинаю
по злой тревоге моего житья.

Боюсь других в моем уме бессильном
хоть и они хлопочут точно я
подобные оплеванным рассыльным
на площади рябого бытия.

И вот во мне поет моя обуза,
внутри грохочет мания моя
и мелкий шар как сердце тонет в лузу
подстреленное властию кия.

Смотри меня через очки незрячей
могучей беспорядочной любви;
твоей души горячей ключ горячий
себе на помощь страстно призови

и подари меня любовью нужной,
преследовательный разбей недуг,
страх расколи рукой доброподружной,
заботливым рисунком бровных дуг.

Три страсти есть которыми от века
уничтожается дом человека.

Вот Богом проклятые имена:
плоть женщины, плеск карт и пар вин.

Спасайтесь, вышибайте клином клин,
лепите дух в противоборстве глин.

Брось женщину, подумай об ином,
осуществи забвение вином.

А ты, вино, осенней стужи друг,
минутное забвенье горьких мук

отступишь перед женскими плечами,
отступишь перед женскими ночами.

Так с любострастьем борется вино,
сим чашам равновесье суждено.

Но всепобедная встает игра
быстрее мух, острее топора.

И третья страсть играется врагами.
И в жадном сердце дикими лугами

распространяется Шестерка Пик
стальней мечей и тверже статных пик.