Владимир Сосюра - Стихотворения и поэмы

Качая вершиной косматой,
задумался дуб на заре.
Не зажил след пули проклятой
в сухой, заскорузлой коре.

Припомнил он осень, туманы
и запахи мокрой земли,
когда палачи партизана
сюда на расстрел привели.

Потрескались губы от муки,
и чуб завился на ветру.
Затекшие, потные руки
ласкали сухую кору.

И выстрела жаркое пламя
прошло через голову в ствол…
И ветками дуб, как руками,
по лбу молодому провел.

Задумался, смотрит косматый…
Но хлынули соки со дна,
не приняли пули проклятой —
и пала, как желудь, она.

И пала на борозды пашен.
А в небе — летят облака…
Вовеки на родине нашей
не даст этот желудь ростка!

И ветви у дуба от муки
вздымаются в синь и в жару,
как будто затекшие руки
ласкают сухую кору.

И вот пришел наш день победный,
но и сегодня помнишь ты,
как горек был тот час рассветный,
как выли бомбы с высоты.

Какое горе мы узнали,
как были наши дни темны,
когда наш Киев покидали,
на запад отступая, мы.

Но к счастью вновь открыты двери,
прошла страда лихих невзгод…
Не побеждают — без потери.
Без горя радость не живет.

Мой шаг — он в шагах миллионов звучит,
и в хоре согласном мой голос летит,
мой молот средь тысячи молотов бьет,
в дыханье народа — дыханье мое.

И мне, как другим, ароматы цветов,
и светлое солнце, и дали веков.
Я слит с моим домом — народом родным —
любовью горячей, дыханьем моим.

Мне любо золотое лето,
и даль, и зорек синева,
когда, колдуя до рассвета,
мне о любви шумит листва;

когда простерта ночь над нами,
и счастье с горем скрыты мглой,
и бродит месяц над домами,
как в древних латах часовой;

когда спадает пыль дневная,
и воздух пьется, как вино,
и входит вечность заревая
в мое раскрытое окно.

Над шахтами небо в клубящемся дыме,
в зарницах огрей заводских.
Давно о тебе я, Донец мой любимый,
стихов не слагал голубых.

Открыли зари золотые ворота
мы в битве за счастье свое,
и вот из пожарищ моя Третья Рота
в труде величавом встает.

Всё так же гудок свою песню заводит,
как нашим победам салют,
всё те же друзья, направляясь к заводу,
по улице Красной идут.

В махорочном дыме я вижу, я чую
весны драгоценной разбег:
я вижу конторку свою проходную,
следами утоптанный снег,

родными следами… И след тот остался —
к чугунке, с горы, на пустырь,
где я малышом на салазках катался
сквозь снега колючую стынь.

И станция та, и вагоны, вагоны,
и стук неустанный колес;
и ясный мой взгляд словно в мареве тонет, —
там жил, там любил я, там рос.

Зазеленели вновь каштаны,
и в птичьем щебете кругом
звучит мотив зари румяной
за голубым моим окном.

Душа — как щебет соловьиный.
Вот новый дом. Под шум машин,
деревьев перегнав вершины,
он вырастает из руин.

Руины… вся в крови, казалось,
земля навеки сожжена.
Я часто, сдерживая жалость,
глядел из своего окна…

Но люди с зорким, смелым взглядом
пришли: кирпич за кирпичом
кладут, ровняют ряд за рядом,
из праха поднимают дом.

Я видел жест их четкий, жесткий,
и взор их верою сиял,
когда их пиджаки в известке
луч солнца нежно целовал.

Живет их образ неугасный,
как песня, вечен и един.
Прославим тех, чей труд прекрасный
жизнь подымает из руин!

И поля, и мосты, и вагоны,
и протяжная песня — слышней…
Терриконы мои, терриконы,
пирамиды донецких степей!

Где земля заждалась возрожденья,
где лишь дикие травы цвели,
неустанным трудом поколенья
вас под самое небо взнесли.

В ваших недрах, темнея угрюмо,
закипала глухая гроза:
здесь шахтерские горькие думы,
подневольная, злая слеза.

Это — в прошлом… А выше, над кручей,
словно знамя летя в небеса,
наш порыв, боевой и кипучий,
наших вольных людей голоса!

Мы ступаем вперед непреклонно,
и опять они в песне моей —
терриконы мои, терриконы,
пирамиды донецких степей.

И стоите вы друг возле друга,
молчаливая, строгая рать…
Малышом собирал я здесь уголь,
чтобы — взрослым — напевы сбирать.

День зелен, степь расшита шелком,
безбрежны милые края,
и птичьих песен в роще столько…
Мне юность вспомнилась моя!

За горизонт бегут дороги,
поет серебряный ковыль…
Там и мои босые ноги
горячую топтали пыль.

Тонули взоры в море красок,
закат пылал и рдел вдали,
и взгорья синие Донбасса
куда-то в мареве текли.

Крылом ветряк мне машет смело,
и манят соловьи в простор…
Там девушка одна робела,
когда ее встречал мой взор.

Несутся дней лихие кони,
гудки над далями полей,
и снег виски неслышно тронул…
О, время зрелости моей!

Кто юность позабыть посмеет?
Взгляни: сверкает седина,
но только песня не стареет,
как прежде — молода она.

Он бросился под крик «вперед!»
на амбразуру дота смело,
и захлебнулся пулемет
под молодым и сильным телом.

Упал он и погиб, как жил, —
победно, искренне и строго.
Своим он сердцем дот закрыл,
чтоб отворить нам в жизнь дорогу.

Последним взглядом он ловил
весь мир с бессмертной красотою…
И солнце падало в крови,
благословляя смерть героя.

В серебро нарядились каштаны,
шумный день догорает быстрей,
и январь через город туманный
бродит в мутном огне фонарей.

Он под снежными ветками бродит,
что таинственно реют над ним,
и на стеклах цветы он выводит
леденящим дыханьем своим.

Это знак, что уже из-за моря
в путь-дорогу пустилась весна
и в живом, обновленном узоре
те цветы нам подарит она.

А дни, как тени, мимо, мимо, мимо!
Ты думою стремись за ними вслед.
Пусть жизнь спешит вперед неутомимо,
ты вслед за ней не запоздай, поэт.

Крыло в крыло. Не отставай в стремленье.
Всегда в пути, стремись на яркий свет,
чтоб после не было суровых сожалений…
Не отставай от времени, поэт.

Пускай живет в словах, как звон в металле,
бурливый путь прекрасных наших лет.
Одной нам жизни, скажем прямо, мало…
Не отставай, смотри вперед, поэт.