Константин Симонов - Собрание сочинений. Том 1

Мы плывем на лодке через Янцзы —
                                                  Голубую реку,
я, переводчик
                     и еще три человека.
Мы плывем на тот берег — в Учан
                                              из Ханькоу.
А река!
          Какая река!
                            Я еще не видел такого!
Дождь моросит над Янцзы,
                                     по воде — маленькие кружки.
До правого берега — плыть и плыть, а левый
                                                             еле виден из-под руки.
Под мокрыми, черными парусами
                                              вниз, к Нанкину, уходят джонки —
жаровня шипит,
                      кто-то поет,
                                      женщина кормит ребенка;
бочонки с вяленой рыбой,
                                     дрова,
                                             в желтых циновках рис,
капуста, наваленная до бортов, —
                                              все проплывает вниз.
А навстречу идет пароход с баржами,
                                                     зелеными от солдат,
на корме, в чехле, — полковое знамя,
                                                    и часовые стоят.
Наверно, в верховья плывут, к Чунцину,
                                                        где еще Чан Кай-ши;
спешат, чтоб землю отдать крестьянам.
                                                       Счастья желаем им от души!
Большая река,
                    большая страна,
                                           большой народ —
можно о многом передумать,
                                         пока лодка реку переплывет.
Я этого вот человека люблю,
                                       сидящего рядом в лодке, —
зеленый ватник,
                      красная звездочка,
                                                как на наших пилотках.
Он окунает руку в Янцзы
                                   и там забывает ее надолго…
Наверно, и я бы вот так задумался,
                                                 плыви мы через Волгу.
Он вполголоса тянет какую-то песню,
                                                      широкую, как плес, —
может быть, их «Дубинушку»
                                        или «Есть на Волге утес»?
Потом с усталым вниманьем
                                        поворачивается ко мне,
но глаза его далеко отсюда —
                                         где-то там, на войне.
Он вспомнил о ней,
                           глядя вслед плывущим
                                                           к Чунцину солдатам.
А ему вот надо ездить со мной,
                                           быть моим провожатым:
говорить,
             объяснять,
                            отвечать на вопросы:
                                                       — Как то у вас?
                                                                         Как это у вас? —
И немножко досадно,
                              и интересно,
                                                и — приказ есть приказ.
Я этого человека люблю
                                   и, мне кажется, понимаю,
хотя не бывал у него дома
                                      и его языка не знаю.
Но мы с ним оба — политработники,
                                                  привыкли к схожим вещам.
Знаем, что такое — субботник,
                                           митинг,
                                                     разговор по душам,
знаем, что такое —
                          когда
                                  солдат не пообедал,
Знаем, что такое беда
                                 и что такое — победа;
приходилось обоим и отступать,
                                             и наступать,
                                                             и писать листовки,
и хоть это не главное
                              в нашей работе, —
                                                      самим брать в руки винтовки.
Переводчик нам переводит слова,
                                                но это техника дела,
а вообще-то
                  мы понимаем друг друга,
                                                     мой товарищ из политотдела.
Понимаем, где черное,
                                где белое,
                                               кто враги,
                                                             кто друзья.
Плывем по Янцзы,
                         и я понимаю:
                                            это Волга твоя.
Эти рыбаки в синих робах,
                                      наваливающиеся на руль,
этот парус на старой джонке,
                                         дырявый от пуль,
бурлаки в соломенных шляпах,
                                            бредущие с бечевой,
вода за кормой,
                      чайки в небе,
                                         солнце над головой,
дымок над жаровней,
                             далекая песня,
                                                 ребенка кормящая женщина —
все это твоя милая родина,
                                     твоя Полтавщина
                                                              или Смоленщина.
Вот и я зачерпнул воды из Янцзы,
                                                она синяя-синяя.
Я все время расспрашиваю,
                                       хочешь —
                                                    ты расспроси меня.
Большое дело —
                        вера друг в друга!
                                                 На том и стоим:
я — с тобой,
               мы — с вами;
                                мой народ — с твоим.
Вот и берег холмистый правый,
                                           как мы быстро доплыли!
Недаром целую переправу
                                     молча проговорили.
Чалку ловит старый крестьянин
                                              из любезности,
                                                                  просто прохожий.
Не правда ль,
                   все добрые старики
                                               друг на друга чем-то похожи?
Я ваш разговор
                      читаю по жестам:
                                                он глядит на меня, сюда,
и спрашивает тебя: «Советский?» —
                                                   И ты отвечаешь: «Да».
Он приветливо,
                      медленно собирает
                                                 все морщинки лица…
Хорошая у него улыбка!
                                  Как у моего отца.

Мне сегодня всю ночь не лежится,
не спится
здесь, в трехстах километрах от вьетнамской
границы.
Позабыл, что здесь — тропики,
сам виноват!
В первый день шел по тропке
как бывалый солдат,
ехал — шапки не надевал,
без перчаток поводья держал
и испекся до трещин, как глиняный старый дувал.
Ночью градусник сунул — под сорок!
А отстать — не догнать!
Каждый час им тут дорог —
надо их понимать!
Рассказал бы, что болен, — проявили б заботу,
лег бы в госпиталь гость.
А тем временем эта пехота
горы все прошагала б насквозь:
по-китайски, с пробежками —
только кружки гремят!
На привалах не мешкая,
в сутки — по пятьдесят!
Отлежал бы неделю,
поплелся за ней по пятам,
узнавал бы в политотделе:
«Что было здесь? И что там?
Где сбивали заслон? Где в обход? А где вброд?»
Разевал бы при этом, как положено, рот…
Благодарен покорно —
у газетчиков тоже есть гордость!
Хоть спина так набита
качаньем коня,
словно в камнедробилку, на сито
швыряли меня, —
рад, что выдержал марку,
что в седле усидел,
как на электросварку,
на проклятое солнце глядел,
но добрался сюда, до Гуйлина,
то верхом,
то пешком
за семь жарких
и длинных
суток — вместе с полком.
Буду после смеяться
над своими несчастьями!
А пока — ни размяться,
ни двинуть запястьями,
вьюка не развязать,
как подушки, распухшими пальцами.
Если честно сказать —
даже стыдно перед китайцами!
Хорошо, что мои провожатые
час назад ушли на партгруппу!
Кое-как в коленях зажатую
табаком набив себе трубку,
слышу их голоса —
обсуждают, должно быть, итоги:
что там против, что за
и какие ЧП по дороге;
переводчик Сюй-дян, опуская лицо,
говорит, что имелись ошибки — «Ю-цо»!
А какие ошибки?
Не вспомнишь о них без улыбки:
где-то что-то загнул
раз в три дня
в переводе
да однажды заснул
и свалился с коня без поводьев.
А случись, если надо, —
из-под огня бы унес!
Мировые ребята —
люблю их до слез!
Я гляжу за окно —
все оно
крепко взято в решетки, все в железе кругом
и на первом
и на втором
этаже;
генерал Бай Зун-си, верно, строил свой дом,
когда нервы
сдавали уже,
и, не веря ни в сон, ни в чох,
ни в охранный свой полк,
даже здесь ждал удара под вздох
гоминдановский волк.
«Старый тигр гуансийский» —
как его называли льстецы, —
словно Врангель российский,
отдавший за море концы!
Говорят, что с утра улетел,
пока цел,
пока бывшим солдатом не взят на прицел, —
бывшим, к нам перешедшим,
политграмоту между боями прошедшим,
со своим батальоном,
в пыльной шапке зеленой,
за семь суток похода до логова тигра дошедшим!
От такого при стычке
не получишь пощады
и, по старой привычке,
не подкупишь наградой
при встрече —
потому что купить его нечем!
Слишком жадный он стал — тот солдат, слишком смелый.
Говорит, что не надо ему ничего,
кроме провинции целой —
Гуанси своего!
Взял две трети, возьмет и последнюю треть!
А на доллары эти
и не захочет смотреть!

Генерал
удирал:
ясно вижу картину
вот этого,
в хлопьях жженой бумаги, двора,
в час, когда под Гуйлином
с рассветом
мы дивизией всей
рванули — «вансей!» —
в переводе на русский — «ура!».
Как спешил генерал, как они тут метались, собаки
набивали в багажники барахло из корзин,
проверяли в машинах все баки —
не подсыпан ли сахар в бензин!
И без памяти гнали,
сигналя,
петляя,
об сундуки
синяки
наставляя,
в чемоданы вжимая то носы, то затылки,
торопясь к той условленной, тайной развилке,
где их на поле ждал третьи сутки подряд
самолет, от жары раскаленный, как ад.
И хотя Бай Зун-си уж к Тайваню теперь подлетает
и раз уж удрал он —
то пожить еще, верно, имеет в виду, —
все же надо ему посочувствовать — плохо в Китае
стало жить гоминдановским генералам
в этом сорок девятом году!

Во дворе — хоть шаром покати:
стен бетон,
по углам — капониры,
в подземелье — пустая тюрьма…
Скольких стон
умер здесь, не донесшись до мира!
Скольким было
сюда
суждено лишь войти,
чтоб не выйти
уже никогда!
Сколько здесь посходило
в деревянных колодках с ума,
не дожив до последних событий,
которые мы
называем свободой,
называем победой народа,
по которых бы не было тоже,
не будь этой черной каймы
вокруг списка всех павших,
с Кантона еще начиная.
Мороз подирает по коже —
ни конца нет, ни края,
так тот список длинен —
километры имен;
одному человеку,
даже если не спать и не есть,
за всю длинную жизнь, за три четверти века,
половины их вслух не прочесть…
Рано утром заходят
командир с комиссаром полка,
говорят, улыбаясь, по-русски: «Пока!»
Ну, а все остальное пока еще нам переводят.
Переводят,
                что полк уже час как в походе,
переводят,
                 что сводка хорошая,
переводят,
                 что победа близка,
две дивизии вышли к вьетнамской границе
и войска Бай Зун-си с ночи заперты на два замка.
Переводят —
                  но это я сразу увидел по лицам, —
что зашли на минуту, а то не догонят полка.
И опять, но уже без улыбки, по-русски: «Пока»,
к козырьку на прощанье рука!
А глаза так полны,
так полны
чем-то очень знакомым, усталым, орлиным,
как у нас на исходе войны
под Берлином…