Вера Камша - Герои на все времена
Еда, запасенная с осени, кончилась в феврале — но, несмотря ни на что, он продолжал вести календарь, даже не думая, что мог бы обойтись без него, — для этого пришлось принести еще один железный лист, в котором в любую погоду на рассвете появлялась дырочка. Ну и что, что руки прилипают к заледеневшему металлу, а молоток дрожит в скованных холодом пальцах? Новый день, еще один крохотный шаг в будущее должен быть отмечен, должен быть нанесен на карту времени.
Это был уже шестой изъеденный ржавчиной кусок стали. И пусть кончилось все то немногое зерно, что он смог вырастить прошлым летом, но он даже не подумал посмотреть на запас семян для следующего года. Крысы ушли неизвестно куда, прячась от ледяного дыхания зимы, и лишь иногда оказывалась в его руках тощая, больше похожая на скелет тушка. Он пробовал рубить лед, чтобы поймать рыбу, но вода в лунке замерзала слишком быстро, чтобы можно было надеяться на улов… А еще надо было носить снег, поднимать поваленные ветром плиты и делать множество других дел, которые — если бы кто-то посмотрел со стороны — казались бы совершенно бессмысленными и бесполезными. Но никого не было, никто не покрутит пальцем у виска и ничего не скажет. Никто и, видимо, уже никогда. Он знал это, знал, потому что каждый вечер всматривался в горизонт, пытаясь увидеть хоть какое-то присутствие человека. И думал, будет ли он этому рад, или же наоборот. И это были его самые обычные дела в течение последних сорока лет.
…Сорок лет назад что-то случилось с миром… Безумный ли смерч войны смел с планеты человечество вместе с тем, непонятным и таким хрупким состоянием, которое оно называло цивилизацией? Оказались ли неуслышанными трубы, возвестившие начало Армагеддона? Или случилось что-то иное, равнодушное и смертоносное, навсегда оставшееся тайной… По какой нелепой случайности он выжил — по милости ли Бога или по проискам Дьявола, он тоже не знал. Тогда, сорок лет назад, он заночевал в пещере, просто так, ради подросткового бахвальства, а проснувшись, с ужасом увидел каменные глыбы, завалившие выход. Это спасло его и подарило ему смысл жизни — или стало первым шагом к его бесконечному проклятью. Но тогда, ломая ногти и сбивая в кровь руки, он пытался выбраться и вернуться домой. Если б он знал, что дома больше нет, как нет и всего остального мира, возможно, он бы предпочел разбить голову о камни или похоронить себя заживо в прорытом ходе… Незнание давало ему надежды и силу. Только откинув последний камень, он не увидел ничего, кроме серой, усыпанной пеплом пустоши. Ему было четырнадцать лет…
…Первую зиму он пережил в останках города, питаясь тем немногим, что сохранилось в руинах счастливого прошлого, но вскоре понял, что если останется здесь, то смерть придет к нему гораздо раньше, чем ему хотелось бы ее увидеть. И он пошел, пошел по засыпанными прахом пустыням в сторону моря. Какой-то незнакомый инстинкт подсказывал ему, что именно там и только там он сможет выжить, и, возможно, не только выжить, но и совершить нечто единственно возможное в умирающем незнакомом мире. За тысячу километров пути он не встретил ничего — не только людей, но даже самой крохотной зеленой травинки, и единственным звуком на опустевшей планете был свист ветра в каменных остовах городов, в бешеной пляске пепельных хлопьев и вездесущей пыли. Только крысы — единственные выжившие в этом аду, кроме одинокого человека, изредка перебегали ему дорогу, оставляя за собой серый шлейф. Серый был цветом нового мира, единственным цветом, который он видел вокруг. Миллион оттенков серого на земле, в воде и в воздухе, в тяжелых, налитых пепельным дождем тучах, в почти высохших реках, в скелетах-кладбищах городов и даже в шкурках его единственных спутников — крыс. Ни одна другая краска не расцвечивала этот мир. Даже солнце светило серым, слегка окрашенным оттенками бурого, когда оно скрывалось за горизонтом, чтобы назавтра повторить свой уже никому не нужный путь. Год ушел на дорогу, и лишь вместе с первым снегом — серым снегом — он увидел свинцовое море, раскинувшееся до самого горизонта. Он стоял на берегу, на высоком камне, и ветер трепал его волосы.
…Здесь ему повезло еще раз — в руинах на берегу все еще можно было найти что-то съедобное, а вареные крысы казались ему невозможным наслаждением, как и то немногое, что давало ему море, в котором еще сохранялись последние капельки жизни в умирающем мире. Часто он наблюдал за горизонтом. Человек надеялся увидеть хоть что-то, что скажет ему о том, что он не одинок на пустой планете, — столб дыма, луч света; услышать звук механизма или нечто почти сказочное — человеческий голос. Но видел только серое небо, заходящее солнце, с годами постепенно сменившее свой цвет на привычные кровавые оттенки заката, а единственными звуками оставались свист ветра и примешивающийся к нему шум прибоя внизу, у скал. Тогда же он начал вести свой железный календарь. Ему казалось, что этим он может задержать и приручить неумолимо несущееся время.
…Весь берег был покрыт руинами, скелетами прошлого — как называл их человек. Что здесь было, он не знал, но крысы водились, и было где спрятаться. Он пережил вторую зиму. Она оказалась не такой страшной, как он предполагал, впрочем, тогда морозы были слабее, чем сейчас, спустя четыре десятилетия. С каждым годом зима становилась все холоднее, ветер все более злобным, а снег — все больше похожим на шквал ледяной шрапнели; причину этого он не знал, и это подгоняло его в пути к его единственной цели. Тогда же, в свою вторую зиму, он начал понимать, что сходит с ума. От одиночества ли, или от безысходности, а может быть, и еще от чего-то… Голоса прибоя звали его, ветер что-то пел по ночам, и он сам пытался разговаривать с собой, с морем, камнями и крысами, но не получал ответа…
…А весной он нашел шишку. Обычную сосновую шишку, закопченную, обгрызенную крысами, раздавленную кусками бетона, но шишку. Это был первый предмет за два года, который все еще был немного живым в этом мертвом мире. Он перекопал огромную площадь, сдвигая обломки и разгребая руками кирпичную пыль, сбивая в кровь пальцы, как тогда, в пещере, — и тогда и сейчас он боролся за свою жизнь. Но сейчас — не только за свою, и нашел еще несколько шишек… Он спас их, а они спасли его. Каждый из них подарил другому каплю жизни — единственной ценности, еще имеющей смысл.
…Из обломка железа он сделал лопату, убрал все обломки возле ручья, у которого жил, и вскопал клочок земли. Разломав шишки, он достал семена — маленькие темные шарики с тонкими пленочками крыльев, подержал их в руках, прикасаясь пальцами так, как если бы он прикасался к любимой женщине, и, согревая их дыханием, — положил в землю. Их было довольно много, участок получился почти три шага в длину. Эти три шага казались ему бесконечностью. Каждый день человек поливал их, принося воду в руках — ему казалось, что это поможет семенам быстрее ожить, — отгонял вездесущих крыс, которые, как будто специально чтобы стать окончательными хозяевами этого мира, стремились к этому маленькому клочку освобожденной от серого покрывала земли, защищал от солнца и ветра. Так прошло лето. Участок по-прежнему был пуст, но он знал, он был уверен — и уверенность эта превратилась в веру, в такую веру, которая смогла удержать его от падения в бездонные глубины безумия, веру в то, что семена должны прорасти. Он ощущал искры, вспыхивающие в глубине коричневых шариков, бегущие по почти невидимым корешкам и пробуждающие семена к жизни. Он чувствовал себя божеством, а может, он и был им — первым божеством, которое было человеком. Хотя скорее всего это был очередной бред его воспаленного сознания. Зима прошла в ожидании. А весной…
…Весной он увидел всходы — тоненькие, едва заметные, но живые, зеленые всходы. И он теперь точно знал, что ему предстоит сделать. Его вера приобрела первое доказательство — незыблемое, подобно громадам бетонных плит, и такое хрупкое — тоненькие зеленые иголочки. Он продолжал оберегать их как самого себя — и это было правдой — в этом мире крупинки зеленого цвета были им, его alter ego. Теперь у него появилось еще одно дело — надо было приготовить для них место. Кувалдой дробил он осколки бетонных плит и сбрасывал их с обрыва вниз, в пасть ненасытному прибою, пережевывающему все и обращающему прошлое в песок для часов вечности. К осени он очистил почти сто шагов берега, а маленькие сосенки были уже с ладонь величиной…
…Через два года он решился пересадить их — с величайшими предосторожностями, как будто он держал в руках готовую разорваться бомбу, которая уничтожит этот мир окончательно, он перенес их в давно сделанные лунки. Он постарался найти самую питательную почву, добавив в нее то, что, по его скудным представлениям, могло накормить зеленые побеги и дать им сил. Он посадил их в три ряда на пятьдесят шагов, прикрыв каждую от ветра так, как будто защищал собственных детей. Это было вторым событием в его жизни, растянувшимся на десять лет. Каждый день он давал сосенкам пить, разговаривал с каждой так, будто они могли понять его, оберегал от снежных бурь и от многих других столь опасных для его питомцев вещей. И продолжал рушить руины. А через десять лет сосны обогнали его в росте и дали первые шишки…
