Константин Бальмонт - Том 1. Стихотворения

Луг — болото — поле — поле,
Над речонкой ивы.
Сладко дышится на воле,
Все цветы красивы!

Все здесь нежит глаз и ухо
Ласкою веселой.
Прожужжала где-то муха,
Шмель гудит тяжелый.

Всюду — божие коровки,
Розовые кашки,
Желто-белые головки
Полевой ромашки.

Нежно-тонки очертанья
Задремавшей дали…
Полно, разве есть страданья?
Разве есть печали?

Когда ты заглянешь в прозрачные воды затона,
Под бледною ивой, при свете вечерней звезды,
Невнятный намек на призыв колокольного звона
К тебе донесется из замка хрустальной воды.

И ты, наклонившись, увидишь прекрасные лица,
Испуганным взором заметишь меж ними себя,
И в сердце твоем за страницею вспыхнет страница.
Ты будешь читать их, как дух, не скорбя, не любя.

И будут расти ото дна до поверхности влаги
Узоры упрямо и тесно сплетенных ветвей,
И будут расти и меняться, — как призраки саги
Растут, изменяясь в значенье и в силе своей.

И все, что в молчании ночи волнует и манит,
Что тайною чарой нисходит с далеких планет,
Тебя в сочетанья свои завлечет — и обманет,
И сердце забудет, что с ними слияния нет.

Ты руку невольно протянешь над сонным затоном,
И вмиг все бесследно исчезнет, — и только вдали,
С чуть слышной мольбою, с каким-то заоблачным звоном,
Незримо порвется струна от небес до земли.

Прорезав тучу, темную, как дым,
Последний луч, в предчувствии заката,
Горит угрюмо, — он, что был живым
Когда-то!

Тесниной смутных гор враждебно сжата,
Одна долина светом золотым
Еще живет, блистательно-богата.

Но блеск ушел к вершинам вековым,
Где нет ни трав, ни снов, ни аромата.
— О, да, я помню! Да! я был живым,
Когда-то!

О, краски закатные! О, лучи невозвратные!
Повисли гирляндами облака просветленные.
Равнины туманятся, и леса необъятные,
Как будто не жившие, навсегда утомленные.

И розы небесные, облака бестелесные,
На долы печальные, на селения бедные,
Глядеть с состраданием, на безвестных — безвестные,
Поникшие, скорбные, безответные, бледные!

Необозримая равнина,
Неумолимая земля,
Леса, холмы, болота, тина,
Тоскливо-скудные поля.

Полгода — холод беспощадный,
Полгода — дождь и душный зной,
Расцвет природы безотрадной
С ее убогою весной.

Полупогаснувшие взоры
Навек поблекшего лица,
Неизреченные укоры,
Порабощенность без конца.

Невоплощенные зачатья, —
О, трижды скорбная страна,
Твое название — проклятье,
Ты навсегда осуждена.

Темной толпою, в часовне убогой,
Путь завершив, и пред новой дорогой,
Суетность нашу забыв на мгновенье,
Тупо мы слушаем сонное пенье.

В тесном пространстве, где дух наш взрастил
Тайное древо невидимых сил,
Тает вздыхающий дым от кадил.

Что-то есть страшное в этих бряцаньях,
В этих покорных глухих восклицаньях,
Молятся звуки и души послушно,
Что же им в узкой часовне так душно?

Явственно чувствую горький упрек,
В звуки молитв проскользнувший намек —
Тайное слышащих, дышащих строк.

В потные стекла не видно лазури,
В дверь не проникнут ни ветры, ни бури,
Силою дней закопчены иконы,
Вечны пред ними бессильные стоны.

Грустно склонивши морщинистый лоб,
Что-то вещает нам загнанный поп: —
«Жизнь наша — душная — темная… — Гроб!»

Узкая полоска синего Лимана,
Желтая пустыня выжженных песков.
Город, измененный дымкою тумана,
Медленные тени белых облаков.

Чахлая трава, измученная зноем,
Вдоль прямой дороги серые столбы.
Все здесь дышит скучным тягостным покоем,
Всюду здесь недвижность пасмурной судьбы.

Только вечный ветер носится бесцельно,
Душным дуновеньем, духом мертвеца.
Только облака проходят беспредельно,
Скучною толпой проходят без конца.

О, тихий Амстердам,
С певучим перезвоном
Старинных колоколен!
Зачем я здесь, — не там,
Зачем уйти не волен,
О, тихий Амстердам,
К твоим церковным звонам,
К твоим, как бы усталым,
К твоим, как бы затонам,
Загрезившим каналам,
С безжизненным их лоном,
С закатом запоздалым,
И ласковым, и алым,
Горящим здесь и там,
По этим сонным водам,
По сумрачным мостам,
По окнам и по сводам
Домов и колоколен,
Где, преданный мечтам,
Какой-то призрак болен,
Упрек сдержать не волен,
Тоскует с долгим стоном,
И вечным перезвоном
Поет и здесь и там…
О, тихий Амстердам!
О, тихий Амстердам!

Валуны, и равнины, залитые лавой,
Сонмы глетчеров, брызги горячих ключей.
Скалы, полные грусти своей величавой,
Убеленные холодом бледных лучей.

Тени чахлых деревьев, и Море… О, Море!
Волны, пена, и чайки, пустыня воды!
Здесь забытые скальды, на влажном просторе,
Пели песни при свете вечерней звезды.

Эти Снорри, Сигурды, Тормодды, Гуннары,
С именами железными, духи морей,
От ветров получили суровые чары
Для угрюмой томительной песни своей.

И в строках перепевных доныне хранится
Ропот бури, и гром, и ворчанье волны,
В них кричит альбатрос, длиннокрылая птица,
Из воздушной, из мертвой, из вольной страны.

Нам нравятся поэты,
Похожие на нас,
Священные предметы,
Дабы украсить час, —

Волшебный час величья,
Когда, себя сильней,
Мы ценим без различья
Сверканья всех огней, —

Цветы с любым узором,
Расцветы всех начал,
Лишь только б нашим взорам
Их пламень отвечал, —

Лишь только б с нашей бурей
Сливался он в одно,
От неба или фурий, —
Не все ли нам равно!

О Гермес Трисмегист, троекратно великий учитель,
Бог наук и искусств и души роковой искуситель!

Ты мне передал власть возрождать то, что сердце забыло,
Как Египет весной возрожден от разлития Нила.

От разлитья реки, чьи истоки окутаны тайной,
И случайно зажглись, но приносят расцвет не случайный.

Недостойный металл в благородный могу превращать я,
От тебя восприняв драгоценные чары заклятья.

От тебя получил я ту влагу целебную жизни,
Что меня навсегда приобщает к небесной отчизне.

И во имя тебя я бессмертие всем обещаю,
И умерших людей я к загробным мирам приобщаю.

Ты со мною везде и безгласно твердишь о святыне,
Как глубокий покой задремавшей Либийской пустыни.

Ты в венце из огня предо мною, о, бог многоликий,
О, Гермес Трисмегист, о, мудрец, троекратно великий!