Варлам Шаламов - Колымские тетради

Уж на сухой блестящей крыше
Следа, пожалуй, не найдешь.
Он, может быть, поднялся выше
Глубоко в небо, этот дождь.

Нет, он качается на астрах,
В руках травинок на весу,
Томится он у темных застрех,
Дымится, как туман в лесу.

Его физические свойства
Неуловимы в этот миг,
И им свершенное геройство
Мы отрицаем напрямик.

И даже мать-земля сырая,
И даже неба синева
Нам вторят, вовсе забывая
Дождя случайные слова.

Мы вмешиваем быт в стихи,
И оттого, наверно,
В стихах так много чепухи,
Житейской всякой скверны.

Но нам простятся все грехи,
Когда поймем искусство
В наш быт примешивать стихи,
Обогащая чувство.

Деревья скроются из глаз,
Суют под ноги сучья,
Хотят с дороги сбросить нас
Таинственные крючья.

Мы — меньше всех, мы — мельче всех,
Мы — просто пешеходы.
И на пути не счесть помех,
Поставленных природой, —

Оврагов, рек, ущелий, ям,
Куда упасть недолго,
Как ты бы ни был бодр и прям
И преисполнен долга.

На нас с разбега небосвод
Из-за угла наткнется
И нас на клочья разнесет,
Столкнет на дно колодца.

И только встречная луна,
Светящая как фара,
Нарочно небом зажжена
В предчувствии удара.

Три пряхи жизнь мою прядут,
Чтобы скорей вплеталась
В живую жизнь любых причуд,
В любую небывалость.

Зачем же ты явилась здесь,
Надев одежду пряхи,
Как ты могла на небо влезть,
Презрев людские страхи?

Но ты — не та, что сучит нить
Волокна звездной пряжи,
Что рада счастье сохранить,
Судьбу спасти от кражи.

И ты — не та, что вьет клубок,
Запутывая нити
Моих извилистых дорог
Среди мирских событий.

Ты — та, что жизнь остановить
Всегда имеет право,
Что может перерезать нить
Моей судьбы и славы.

Затем и ножницы даны
В девические руки,
Чтобы казнила без вины,
А просто так — от скуки…

Гнездо твое не свито
И не утеплено
И веточками быта
Не переплетено.

Твои хоромы тесны,
Холодны и жестки
В вершинах скал отвесных
У берега реки.

Средь каменных расселин,
Обвитых лентой льда,
Куда не может зелень
Взобраться никогда.

Твое гнездо, квартира,
Откуда видишь ты
Не меньше чем полмира
С надменной высоты.

Ты греешь камень мертвый
Своим живым теплом,
И когти твои стерты
Об острый камнелом.

От суетной столицы
За десять тысяч верст
Твое гнездо, орлица,
Почти у самых звезд.

Еще вчера, руками двигая,
Листвы молитвенник листала.
Еще казалась вещей книгою
Без окончанья и начала.

А нынче в клочья книга порвана,
Букварь моей начальной школы,
И брошена на тропы черные
В лесу, беспомощном и голом.

И дождик пальцами холодными
Перебирает листья хмуро,
Отыскивая темы модные,
Пригодные литературе.

А листья письмами подметными
Дрожат у отсыревшей двери,
Стучат в ночные стекла потные,
Шуршат и молят о доверье.

В окно увижу муки дерева,
Морозом скрюченные кисти,
Ему когда-то люди верили,
Его выслушивая листья.

Я трону мышцы узловатые
Измученного исполина
И преждевременно горбатую,
Ветрами согнутую спину.

Я верю, верю в твердость мускулов,
Живой наполненную силой,
Не знающей ни сна, ни устали
И не боящейся могилы.

Я жив не единым хлебом,
А утром, на холодке,
Кусочек сухого неба
Размачиваю в реке…

Цепляясь за камни кручи,
Закутанные тряпьем,
Мы шьем на покойников тучи,
Иголками хвои шьем.

И прямо около дома,
Среди предгрозовой мглы,
Порожние ведра грома
Бросаем вниз со скалы.

Он сядет в тесный круг
К огню костра меж нами,
Протянет кисти рук,
Ловя в ладони пламя.

Закрыв глаза и рот —
Подобье изваянья,
Он медленно встает
И просит подаянья.

Едва ли есть окрест
Яснее выраженья,
Чем этот робкий жест
Почти без напряженья.

С собой он приволок
Заржавленную банку,
Походный котелок —
Заветную жестянку.

Изгибы бледных губ
В немом трясутся плаче
Хлебать горячий суп —
Коварная задача.

Из десен кровь течет,
Разъеденных цингою, —
Признанье и почет,
Оказанный тайгою.

Он в рваных торбасах,
В дырявых рукавицах,
И в венчиках-слезах
Морозные ресницы.

Стоит, едва дыша,
Намерзшийся калека,
Поднимет не спеша
Морщинистые веки.

Мирская суета —
Не веская причина
Хранить молчанье рта,
Зажав его морщины.

И в голосе слышна
Пронзительная сила,
И пенная слюна
В губах его застыла.

Он — музыка ли сфер
Гармонии вселенной?
Бродячий Агасфер,
Ходячий труп нетленный.

Он славит сотый раз
Паденье нашей Трои,
Гремит его рассказ
О подвигах героя.

Гремит его рассказ,
Почти косноязычный,
Гудит охрипший бас,
Простуженный и зычный

А ветер звуки рвет,
Слова разъединяя,
Пускает в оборот,
В народ перегоняя.

То их куда-то вдаль
Забрасывает сразу,
То звякнет, точно сталь,
Подчеркивая фразу.

Что было невпопад
Иль слишком откровенно,
Отброшено назад,
Рассеяно мгновенно.

Вокруг гудит оркестр
Из лиственниц латунных,
Натянутых окрест,
Как арфовые струны.

И ветер — вот арфист,
Артист в таком же роде,
Что вяжет вой и свист
В мелодию погоды.

Поет седой Гомер,
Мороз дерет по коже.
Частушечный размер
Гекзаметра построже.

Метелица метет
В слепом остервененье.
Седой певец поет
О гневе и терпенье.

О том, что смерть и лед
Над песнями не властны.
Седой певец поет,
И песнь его — прекрасна.

Опять заноют руки
От первого движения,
Опять встаю на муки,
На новое сраженье.

Представлю на мгновенье
Все будущие сутки,
Неискренние мненья,
Божбу и прибаутки.

Глаза закрою в страхе
И в сон себя запрячу,
И ворот у рубахи
Раскрою и заплачу,

Чтобы рассвет немилый
Встречать без осужденья,
Как много нужно силы
При каждом пробужденье.

Ведь мы не просто дети
Земли,
Тогда бы жить на свете
Мы не могли.

В родстве с любым и небо
И облака,
А го укрылась где бы
Тоска?

И в горле песни птичьей
Подчас тона,
И кажется сугубо личной
Луна.