Владислав Резвый - Победное отчаянье. Собрание сочинений
знак верный,
что ночь я не спал
и что мечется дух.
(«Я этого ждал…»)
Органичные его природе лиризм и гамлетовские раздумья питаются в этот период новыми – социально-политическими и патриотическими импульсами:
В такие дни мне – быть или не быть? -
Вопрос наивный и второстепенный.
В такие дни вопрос моей судьбы
Война решает просто и мгновенно.
(«В такие дни»)
Оттого что и в плену болота,
И в тисках тоски
Родины работы и заботы
Стали мне близки.
(«Родина»)
От индивидуалистического «горестного самобичеванья и тоски» он движется к осознанию себя патриотом, пусть и ни разу не видевшим свое духовное Отечество. Меняется поэтический словарь Щеголева: «война», «Родина», «Октябрьская», «гул московский», но и – «психика сатрапская»… В стихотворении, пересекающемся своим названием с романом соцреалиста Ф. Гладкова «Города и годы», Щеголев восклицает:
Мне годы даются
гремящие,
сороковые,
кровавый сумбур,
что судьбиной
и опытом стал.
(«Город и годы»)
А далее он напрямую переходит к просоветскому «самоотчету-исповеди»:
Мне годы даются -
марксизма
и мужества школа,
заочный зачет мой
на гражданство
СССР!..
Пропагандистская нацеленность стихов в ущерб лирическому началу и эвфонии – характерная черта щеголевской лирики тех лет, отразившаяся и в стихотворениях сборника «Остров».
История появления этого уникального в своем роде художественного образования тесно связана с возрождением «чураевского братства» уже на шанхайской территории в кружке «Пятница». Они собрались в количестве девяти человек: Н. Петерец, Н. Щеголев, В. Перелешин, Л. Андерсен, Л. Хаиндрова, Ю. Крузенштерн-Петерец, М. Коростовец, В. Иевлева, В. Померанцев. Их объединяло общее харбинское прошлое, а за плечами первых пятерых (хотели они это признать или нет) была чураевская школа. «В “Пятнице” велась серьезная литературная работа и учеба; это была именно рабочая студия» [98] ; все были еще молоды, а от прозаической действительности за стенами кружка «нужно было бежать, чтобы как-то сберечь себя до того дня, когда войны больше не будет, террора не будет, голода и холода тоже не будет» [99] . Поэтому они бежали – на свой «Остров» поэзии [100] .
Правда, по воспоминаниям Вл. Слободчикова, служившего в то время во французской полиции и отказавшегося работать в кружке, «Пятница» также была задумана «с пропагандистскими целями» В.Н. Роговым, директором шанхайского отделения агентства ТАСС, обещавшим субсидировать объединение, а в дальнейшем и издание альманаха «на некоторых политических условиях – полная лояльность к Советскому Союзу, к социалистическому реализму и др. Проводниками роговской идеи были два верных ему Николая». Другие члены кружка этого не знали; Владимир Александрович согласился не говорить об этом В. Перелешину, приехавшему из Пекина и примкнувшему к кружку [101] . Ю.В. Крузенштерн-Петерец, в завуалированной форме намекая на эти обстоятельства в своих воспоминаниях, тем не менее, подчеркивает: «Стихи были самым главным. Для стихов надо было жить, пережить войны. Но, конечно, не для испанских и не для норвежских. Когда говорилось о стихах, то имелись в виду только русские. Но чтобы они жили, должна была выжить Россия. А то, что было около нас, вокруг нас, над головой, под ногами, было временным – обстановкой, а не жизнью. Мы верили в будущее и так жадно глотали это будущее, что не замечали, как сгорали в настоящем» [102] .
Кем-то из самых отчаянных выдумщиков (Перелешин склоняется к тому, что это либо Ларисса Андерсен, либо Николай Петерец) [103] был придуман вид студийной игры: «Будем опускать в этот стакан бумажки, свернутые в трубочку. На каждой будет написана тема. А потом пусть Виталий (Серебряков – кажется, полноправный резидент комнаты, где собиралась Пятница, сам стихов не писавший, но состоявший чем-то вроде “политрука” при той половине членов кружка, которая хотела быть советской) <тянет>. Это и будет тема на неделю. А в следующий раз стихи будут читаться и обсуждаться» [104] . Темы же были такие: Дым, Карусель, Кольцо, Камея, Светильник, Море, Химера, Пустыня, Ангел, Феникс, Сквозь цветное
стекло, Кошка, Достоевский, Россия, Дом, Зеркало, Колокол, Мы плетем кружева, Поэт, Джиоконда – всего двадцать, если судить по оглавлению вышедшего в 1946 г. сборника. В случае с «Островом» литературная игра оказалась необыкновенно продуктивна. Многие стихотворения сборника – даже у самого теоретически-холодного из участников, Николая Петереца – отмечены оригинальностью мысли и одновременно трепетным чувством. Очень много удачных и многосмысленных стихов вышло в то время из-под пера Валерия Перелешина и Лариссы Андерсен.
Само художественное целое сборника – и как отражение литературной деятельности кружка, и как самоценная эстетическая структура – достойно особого разговора [105] . Вырвать «островную» лирику Щеголева из этого контекста, с одной стороны, сложно. Однако сошлемся на Перелешина: «Верно, что писание стихов на заданные темы выглядит как-то несерьезно. Однако своими тогдашними стихами я был доволен и включил многие из них в свои позднейшие сборники… Точно так же у других поэтов: стихи “Острова” у многих были крупнейшими удачами. Ведь никто не обязан поминать “тему” буквально: Кольцо символизирует и замкнутость, и безвыходность, и вечность, а Дом – назначение человека здесь на земле, но и в другом мире» [106] .
Если по принципу Перелешина отбирать из этих стихотворений подходящие для сборников Щеголева, то это вызовет серьезные проблемы. Из 20 тем сборника Щеголев откликнулся на 15, где продемонстрировал самые разнообразные претензии в области версификационного мастерства. Однако самоценными лирическими репликами, безотносительно к художественной корреляции с одноименными высказываниями «островитян», звучат лишь стихотворения «Зеркало», «Камея», «Кошка», «Светильник» и «Достоевский». В этих немногих «островных» удачах Щеголев демонстрирует действительно изысканное разнообразие – например, в творческом освоении ритмического опыта вольных стихов:
Знаю:
в эту ночь
печально,
молча ты
пристально глядишься
в бездну зеркала.
Где твой смех бывалый,
колокольчатый?
Всё-то потускнело,
всё померкло!
(«Зеркало»)
Примечательно – именно у Щеголева в «Зеркале» впервые прозвучала эта пронзительная фраза: «Всё не так, не так, не так, как хочется!», всплывшая много лет спустя в ставшей знаменитой песне Владимира Высоцкого: «Всё не так, ребята!»
Лирическая зарисовка «Кошка» только формально увязана с заданной темой. Она лишена символики и многосмысленности, но оттого не становится менее изящной и трогательной:
Вот мы снова встретились,
Встреча роковая…
В шубе и в берете Вы
Ждете у трамвая.
Спрашиваете новости,
Хвалите погоду,
Оживает снова всё,
Как тогда – в те годы.
«Вещность» портретных характеристик лирической героини придает стихотворению непосредственный и глубоко жизненный смысл. Именно о таких лирических высказываниях, в которых лирическое «я» говорит и о себе, и обо всем человечестве сразу, писал И. Анненский [107] .
Несколько по-иному реализован принцип «овеществленности» эмоции в стихотворении «Камея»:
Вот я сижу, вцепившись в ручки кресла,
Какие-то заклятья бормочу.
Здесь женщина была. Она исчезла.
Нет-нет! Мне эта боль не по плечу.
<.>
Но я ведь вещность придавать умею
Снам, призракам и капелькам дождя.
И вот стихи – резная вещь, камея -
Дрожат в руке, приятно холодя.
Стихи, «резная вещь», с точки зрения универсальной поэтической метафорики – то, что отточено и выверено. С точки зрения акмеистской вещности – это действительно «камея», запечатленный образ в честь возлюбленной. Оттого и холодят они своей «каменной» природой (вспомним названия ключевых акмеистских сборников). А с точки зрения индивидуальной поэтической психологии Щеголева – стихи самоценны своей материальностью, «охлаждающей» пыл любовного чувства, своим «холодным, острым, бритвенным» ритмом.
Остальные 10 стихотворений Щеголева в «Острове» грешат голым экспериментаторством («Феникс», «Сквозь цветное стекло», «Дом») либо построены на поединке техники и риторики в ущерб лиризму. Иногда Щеголев впадает в самоповторение («Ангелы», «Химера»):
Одолеем мы химеры эти,
Страхи и сомненья зачеркнем, -
Взрослые умом, душою дети,
С юностью, с надеждами, с огнем, -
Через всё пройдем, перешагнем!
(«Химера»)
Но хуже всего то, что написано непосредственно в угоду советской идеологии:
Ярмо тяготело. Рабы бунтовали.
Витала над Пушкиным тень Бенкендорфа…
Россия! Советской ты стала б едва ли,
Когда б не пробилась – травою из торфа.
