Макс Армай - 33 Буквы

Где-то путала строчки, сбиваясь на повесть,
Тонким кружевом ловко сплетая слова,
Не твоя, или чья-то конкретная совесть,
А, наверное, чья-то любовь и судьба.

Из разрезанных вен изливаясь по капле,
Погружалась в несбыточно-чувственный сон,
Оставаясь навеки в том самом спектакле,
В понедельник, иль среду, играл когда Он.

Странным холодом ветер ласкает деревья:
Это мельница крутит своё колесо.
В нас с особым азартом швыряют каменья,
Кто во имя добра исповедует зло.

Этот мир потрясает копьём, а не словом.
Ему Бродский — зануда и странный чудак.
Подливаем мы яд себе снова и снова,
Кто-то — чтобы забыться, а кто — просто так.

У меня голова — что бубнящий в углу телевизор.
Между мною и миром — завеса из тысячи слов.
Только сон — в тишину, как в Шенген, долгожданная виза,
Что дадут, коль сочту караван бесконечный слонов.

Как с цветка — лепестки, обрываю по краю сознанье:
Слишком часто вербальность — тяжёлый душевный налог.
Пусть порой тишина и приходит как будто случайно,
Но едва обниму — она снова спешит за порог.

Каждый день я с жизнью играю в прятки:
Делаю вид, будто меня вовсе и нету.
Но, увы, с вниманием у неё всё в порядке,
И она, хвать за шкирку, и тащит к свету.

И повертев меня так и эдак,
Словно бы я редкостная тварь какая,
Она брюзжит. — Ну, ты, блин, и калека!
И что с тобой делать? Прямо, не знаю!

А я болтаюсь. Беспомощно машу руками и ногами.
От растерянности громко хлюпаю носом.
И грустно думаю, что заболев однажды стихами,
Я перестал соответствовать современному спросу.

Я распахиваю дверь и сразу же спотыкаюсь о ступени.
Чёрным провалом, подъезда зияет дупло.
Кто-то входит смело. У кого-то дрожат колени.
Ну, а мне… Мне давно уже всё равно.

Но останавливает какая-то полуправда.
Словно девятую Бетховена играют до мажор.
И тут кто-то кричит. — Не стреляй! Не надо!
Но гремит выстрел… И я в страхе бегу во двор.

Порой шедевр — что старуха:
Беззубый рот и щёк провал.
И лишь в глазах — пыланье духа,
И тайна, что не прочитал.

Неуверенно, словно боясь быть освистанным,
Солнце выглянуло из-за облака белого.
А внизу, прям с заброшенной пристани,
Лето шаг свой последний сделало.

Слишком горьким стал вкус одиночества.
Слишком холоден ветер с севера.
Так исполнило лето пророчество,
Прошептав. — А я так в себя верило!

Этот город, как древний, проснувшийся вирус,
Что терзает болезнью моё нутро.
Здесь любое время уходит в минус,
А любые дороги ведут к метро.

Обезумев от собственных вечных истерик,
Он, с рассвета до ночи, твердит одно:
— Дайте мне денег! Ещё больше денег! —
— А потом, в отчаянии, шагает в окно.

Его руки исколоты грязным шприцем,
Переполненным нефтью и наркотой.
Но себя он считает, не меньше, чем принцем,
Пусть с душою раба, под гнилой наготой.

И мечтая навеки забыть про совесть,
Он на ней вышил храм золотым крестом,
А потом всем попам сделал сзади прорезь,
Чтоб им было удобней махать хвостом.

Разрывая небо наполовину,
Солнце уходило закатом в море.
Неужели это так надо миру,
Чтобы мы вечно жили в неволе?

Наш день скроен из сотни сюжетов.
И почти все достойны театра абсурда.
Мы с тобой искали бесконечное лето,
Но, наверно, не туда повернули судно.

Обжигает до боли роса,
Словно стылой зимою лёд.
Раз нельзя повернуть назад,
То упрямо иду вперёд.

Словно раненый дикий зверь,
За спасеньем бегу во мрак.
Кто-то запер души моей дверь
И любви погасил маяк.

Перерезая тугую сна пуповину,
Каждое утро рождаюсь снова.
И сразу же руками тянусь к любимой,
Словно ребёнок к матери, такой родной, но ещё не знакомой.

И прижимаясь ухом к ударам её сердца,
Я брожу по садам библейского рая.
И не давая ей встать и одеться,
Лишь шепчу. — "Побудь со мной ещё, дорогая!"

Я с надеждой заглядываю дню в глаза.
Я считаю цифры в счастливом билете.
Но каждый раз меня безжалостно режет фреза
Того, кто не хочет быть ни за что в ответе.

И я снова прорисовываю мелом пунктир,
По которому иду от рождения к смерти,
И благодарю мир за то, что хотя бы не один:
Что у меня есть ты, на этом, не понятно каком свете.

Нищетою вскормлённая злоба,
Словно бешенный, дикий зверь.
Он кусает всех без разбора,
Едва высунет нос за дверь.

Поклоняясь нелепому Богу,
У которого сотни имён,
Он кидает камнями в любого,
Кто считает иначе, чем он.

И своё разжигая кадило,
Прометея дарёным огнём,
Слёзы горькие льёт крокодила,
Свою гибель предчувствуя в нём.

Небо серым расплылось пятном.
Спрятав туч побледневшие перья.
Каплей ртути застыл водоём.
И о чём-то молчат деревья.

Никого. Только шорох листвы,
Под обутой в ботинок ногою.
Снова осень целует цветы,
Наполняя их страхом и болью.

Натыкаясь на времени острую грань,
Каждый раз я сбиваюсь с пути:
То брожу допоздна, а то — в самую рань,
Всё пытаясь тебя найти.

Но смеётся, играя в напёрсток, судьба:
Моё счастье — у ней на кону.
Холоднее, чем смерть, светит с неба луна.
Я — корабль, идущий ко дну.

Как зимою стекло — прихотливый узор,
Как лиана — вокруг ствола,
Я опутан верёвкой, что пойманный вор,
Или сплетней — пустая молва.

Но рассыпав, как бусины с нитки, слова,
Я лишь, молча, смотрел на то,
Как рождалась из платья твоя нагота,
Ту, что прежде не видел никто.

А затем, вверх взметнулись два белых крыла,
И, объятья презрев Земли,
Ты куда-то неспешно меня понесла
От моей, сплошь нелепой, судьбы.

Как осень — листья, на тех деревьях,
И я сжигаю свои мосты.
Кто прыгнул в пропасть, забыл сомненья,
Хлебнув для храбрости пустоты.

Но обретая в паденьи цельность,
Не так, как камень, как птица — вверх,
Лечу, гоняя по венам верность,
Не для кого-то, а ради всех.