Владимир Маяковский - Том 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925
[1924]
Летающий пролетарий*
В «Правде»
пишется правда.
В «Известиях» —
известия.
Факты.
Хоть возьми
да положи на стол.
А поэта
интересует
и то,
что будет через двести
лет
или —
через сто.
Когда
перелистываем
газетный лист мы,
перебираем
новости
заграницы болотной,
натыкаемся —
выдумали
ученые империалистовы:
то газ,
то луч,
то самолет беспилотный.
Что́ им,
куриная судьба горька?
Человечеству
помогают,
лучи скрестя?
Нет —
с поднебесья
новый аркан
готовят
на шеи
рабочих и крестьян.
Десятилетие*
страницы
всех газетин
смерть начиняла —
увечья,
горе…
Но вздором
покажутся
бойни эти
в ужасе
грядущих фантасмагорий.
· · ·
Небо горсти сложило
(звезды клянчит).
Был вечер,
выражаясь просто.
На небе,
как всегда,
появился аэропланчик.
Обычный —
самопишущий —
«Аэророста».
Москва.
Москвичи
повылезли на крыши
сорокаэтажных
домов-коммун.
— Посмотрим, что ли…
Про что пропишет.
Кто?
Кого?
Когда?
Кому? —
Летчик
открыл
горящий газ,
вывел
на небе
раму.
Вывел
крупными буквами:
ПРИКАЗ. МОБИЛИЗАЦИЯ.
А потом —
телеграмму:
Рапорт.
Наблюдатели.
Берег восточный.
Доносим:
«Точно —
без пяти восемь,
несмотря
на время раннее,
враг
маяки
потушил крайние».
Ракета.
Осветились
в темноте
приготовления —
лихорадочный темп.
Крыло к крылу,
в крылья крылья,
первая,
вторая,
сотая эскадрилья.
Еще ракету!
Вспыхнула.
Видели?
Из ангаров
выводятся истребители.
«Зашифровали.
Передали
стам
сторожевым
советским постам.
Порядок образцовый.
Летим
наперерез,
в прикрытии
газовых завес».
За рапортом —
воззвание:
«Товарищи,
ясно!
Угроза —
Европе
и Азии красной.
Америка —
разбитой буржуазии оплот —
на нас
подымает
воздушный флот.
Не врыть
в нору
рабочий класс.
Рука — на руль!
Глаз — на газ!»
Казалось,
газ,
смертоносный и душненький,
уже
обволакивает
миллионы голов.
Заторопились.
Хватали наушники.
Бросали в радио:
«Алло!
Алло!!»
Мотор умолк,
тревогу отгаркав.
Потух
вверху
фосфорический свет.
А люди
выводили
двухместки из ангариков,
летели —
с женой —
в районный совет.
Долетевшим
до половины
встречались —
побывавшие в штабе.
Туда!
Туда!!
Где бомбы
да мины
сложил
арсенальщик
в страшный штабель.
— Товарищи!
На митинг! —
радио кликал.
Массы
морем
вздымало бурно.
А с Красной
площади
взлетала восьмикрылка —
походная
коминтерновская трибуна.
Не забудется
вовек
картина эта.
В масках,
в противогазном платье
земля
разлеглась
фантастическим макетом.
А вверху —
коминтерновский председатель:
— Товарищи!
Сегодня
Америка
Союзу
трудящихся
навязывает войны! —
От Шанхая
до ирландского берега —
фразы
сразу
по радиоволнам.
Сегодня
забыли
сон и дрёму.
Солнце
искусственное
в миллиард свечей
включили,
и от аэродрома
к аэродрому
сновали
машины
бессонных москвичей.
Легкие разведчики,
дредноуты из алюминия…
И в газодежде,
мускулами узловат,
рабочий
крепил
подвески минные;
бомбами —
летучками
набивал кузова.
Штабные
у машин
разбились на группки.
Небо кроили;
место свое
отмечали.
Делали зарубки
на звездах —
территории грядущих боев.
Летчик.
Рядом — ребятишки
(с братом)
шлем
помогали
надеть ему.
И он
объяснял
пионерам и октябрятам,
из-за чего тревога
и что — к чему:
— Из Европы выбили…
из Азии…
Ан,
они — туда
навострили лыжи, —
в Америку, значит.
В подводках.
За океан.
А там —
свои.
Буржуи.
Кулиджи*.
Мы
тут
забыли и имя их.
Заводы строим.
Возносим трубы.
А они
не дремлют.
У них —
химия.
Воняют газом.
Точат зубы.
Ну, и решили —
дошло до точки.
Бомбы взяли.
С дом — в объем.
Камня на камне,
листочка на листочке
не оставят.
Побьют…
Если мы не побьем. —
Одна
машина
выскользнула плавно.
Снизилась,
смотрит…
Чего бы надо еще?
Потом рванулась —
обрадовалась словно —
сигнализировала:
«Главнокомандующий.
Приказываю:
Пора!
Вперед!!
И до Марса
винт отмашет!»
Отземлились,
подняли рупора.
И воздух
гремит
в давнишнем марше.
Буржуи
лезут в яри
на самый
небий свод.
Товарищ
пролетарий,
садись на самолет!
Катись
назад,
заводчики,
по облакам свистя.
Мы — летчики
республики
рабочих и крестьян.
Где не проехать
коннице,
где не пройти
ногам —
там
только
летчик гонится
за птицами врага.
Вперед!
Сквозь тучи-кочки!
Летим,
крылом блестя.
Мы — летчики
республики
рабочих и крестьян!
Себя
с врагом померьте,
дорогу
кровью рдя;
до самой
небьей тверди
коммуну
утвердя.
Наш флаг
меж звезд
полощется,
рабочью
власть
растя.
Мы — летчики,
мы — летчицы,
рабочих и крестьян!
Сначала
разведчики
размахнулись полукругом.
За разведчиками —
истребителей дуга.
А за ними
газоносцы
выстроились в угол.
Тучи
от винтов
размахиваются наугад.
А за ними,
почти
закрывая многоокий,
помноженный
фонарями
небесный свод,
летели
огромней,
чем корабельные доки,
ангары —
сразу
на аэропланов пятьсот.
Когда
повороты
были резки́, —
на тысячи
ладов и ладков
ревели
сонмы
окружающих мастерских
свистоголосием
сирен и гудков.
За ними
вслед
пошли обозы,
маскированные
каким-то
цветом седым.
Тихо…
Тебе — не телегой о́б земь!..
Арсеналы,
склады
медикаментов,
еды…
Под ними
земля
выгибалась миской.
Ждали
на каждой
бетонной поляне.
Ленинская
эскадрилья
взлетела из-под Минска…
Присоединились
крылатые смоляне…
Выше,
выше
ввинчивались летчики.
Совсем высоко…
И — еще выше.
Марш отшумел.
Машины —
точки.
Внизу — пощурились
и бросили крыши.
Проверили.
Есть —
кислород и вода.
Еду̀
машина
в минуту подавала.
И влезли,
осмотрев
провода и привода,
в броню
газонепроницаемых подвалов.
На оборону!
Заводы гудят.
А краны
мины таскают.
Под землю
от вражьего газа уйдя,
бежала
жизнь заводская.
Летели.
Птицы
в изумленьи глядели.
Летели…
Винт,
звезда блестит в темноте ли?
Летели…
Ввысь
до того,
что — иней на теле.
Летели…
Сами
себя ж
догоняя еле,
летели.
С часами
скорость
творит чудеса:
шло
в сутки
двое сполна;
два солнца —
в 24 часа;
и дважды
всходила луна.
Когда ж
догоняли
вращенье земли —
сто мест
перемахивал
глаз.
А циферблат
показывал
им
один
неподвижный час.
Взвивались,
прорезавши
воздух весь.
В удушьи
разинув рот,
с трудом
рукой,
потерявшей вес,
выструивали
кислород.
Вреза́лись
разведчики
в бурю
и в гром
и, бросив
громовую одурь,
на гладь
океана
кидались ядром
и плыли,
распенивши воду.
Пловучей
миной
взорван один.
И тотчас
все остальные
заторопились
в воду уйти,
сомкнувши
брони стальные.
Всплывали,
опасное место пройдя,
стряхнувши
с пропеллеров
капли;
и вновь
в небосвод,
пылающ и рдян,
машин
многоточие
вкрапили.
Летели…
Минуты…
сутки…
недели…
Летели.
Сквозь россыпи солнца,
сквозь луновы мели
летели.
Начальник
спокойно
передвигает кожаный
на два
валика
намотанный план.
Все спокойно.
И вдруг —
как подкошенный,
камнем —
аэроплан.
Ничего.
И только
лучище
вытягивается
разящей
ручищей.
Вставали,
как в пустыне миражи,
сто тысяч
машин
эскадрильи вражьей.
Нацелив
луч,
истребленье готовящий,
сторон с десяти
— никак не менее —
свистели,
летели,
мчались чудовища —
из света,
из стали,
из алюминия.
Качнула
машины
ветра река.
Налево
кренятся
по склону.
На правом
крыле
встает три «К»,
три
черных
«К» —
Ку-клукс-клана*.
А ветер
с другого бока налез,
направо
качнул огульно —
и чернью
взметнулась
на левом крыле
фашистская
загогулина.
Секунда.
Рассмерчились бешено.
И нет.
Исчезли,
в газ занавешены.
На каждом аэро,
с каждого бока,
как будто
искра —
в газовый бак,
два слова
взрывало сердца:
«Тревога!
Враг!»
Не различить
горизонта слитого.
Небо,
воздух,
вода —
воедино!
И в этой
синеве —
последняя битва.
Красных,
белых
— последний поединок.
Невероятная битва!
Ни одного громыханийка!!
Ни ядер,
ни пуль не вижу мимо я —
только
винтов
взбешенная механика,
только
одни
лучи да химия.
Гнались,
увлекались ловом,
и вдруг —
поворачивали
назад.
Свисали руки,
а на лице
лиловом —
вылезшие
остекленелые глаза.
Эскадрильи,
атакующие,
тучи рыли.
Прожектор
глаз
открывает круглый —
и нету
никаких эскадрилий.
Лишь падают
вниз
обломки и угли.
Иногда,
невидимые,
башня с башнею
сходились,
и тогда
громыхало одно это.
По старинке
дрались
врукопашную
два
в абордаже
воздушные дредноута.
Один разбит,
и сразу —
идиллия:
беззащитных,
как щенят,
в ангары
поломанные
дредноуты вводили,
здесь же
в воздухе
клепая и чиня.
Четырежды
ночью,
от звезд рябой,
сменились
дней глади,
но все
растет,
расширяется бой,
звереет
со дня на́ день.
В бою
умирали
пятые сутки.
Враг
отошел на миг.
А после
тысяча
ясно видимых и жутких
машин
пошла напрямик.
В атаку!
В лучи!! —
Не свернули лёта.
В газ!!! —
И газ не мутит.
Неуязвимые,
прут без пилотов.
Всё
метут
на пути.
Командав нахмурился.
Кажется — крышка!
Бросится наш,
винтами взмашет —
и падает
мухой,
сложивши крылышки.
Нашим — плохо.
Отходят наши.
Работа —
чистая.
Сброшена тонна.
Ни увечий,
ни боли,
ни раны…
И город
сметен
без всякого стона
тонной
удушливой
газовой дряни.
Десятки
столиц
невидимый выел
никого,
ничего не щадящий газ.
К самой
к Москве
машины передовые
прут,
как на парад,
как на показ…
Уже
надеющихся
звали вра́лями.
Но летчики,
долг выполняя свой,
аэропланными
кольцами —
спиралями
сгрудились
по-над самой Москвой.
Расплывшись
во все
небесное лоно,
во весь
непреклонный
машинный дух,
враг летел,
наступал неуклонно.
Уже —
в четырех километрах,
в двух…
Вспыхивали
в черных рамках
известия
неизбежной ясности.
Радио
громко
трубило:
— Революция в опасности! —
Скрежещущие звуки
корежили
и спокойное лицо, —
это
завинчивала люки
Москва
подвальных жильцов.
Сверху
видно:
мура —
так толпятся;
а те —
в дирижаблях
да — на Урал.
Прихватывают
жен и детей.
Растут,
размножаются
в небесном ситце
надвигающиеся
машины-горошины.
Сейчас закидают!
Сейчас разразится!
Сейчас
газобомбы
обрушатся брошенные.
Ну что ж,
приготовимся
к смерти душной.
Нам ли
клониться,
пощаду моля?
Напрягшись
всей
силищей воздушной,
примолкла
Советская Земля.
И вдруг… —
не верится! —
будто
кто-то
машины
вражьи
дернул разом.
На удивленье
полувылезшим
нашим пилотам,
те скривились
и грохнулись
наземь.
Не смея радоваться —
не подвох ли?
снизились, может,
землею шествуют? —
моторы
затараторили,
заохали,
ринулись
к месту происшествия.
Снизились,
к земле приникли…
В яме,
упавшими развороченной, —
обломки
алюминия,
никеля…
Без подвохов.
Так. Точно.
Летчики вылезли.
Лбы — складки.
Тысяча вопросов.
Ответ —
нем.
И лишь
под утро
радио-разгадка:
— Нью-Йорк.
Всем!
Всем!
Всем!
Рабочих,
крестьян
и лётные кадры
приветствуют
летчики
первой эскадры.
Пусть
разиллюминуют
Москву
в миллион свечей.
С этой минуты
навек мину́ют
войны.
Мы —
эскадра москвичей —
прорвались.
Нас
не видели.
Под водой —
до Америки рейс.
Взлетели.
Ночью
громкоговорители
поставили.
И забасили
на Нью-Йорк, на весь.
«Рабочие!
Товарищи и братья!
Скоро ль
наций
дурман развеется?!
За какие серебренники,
по какой плате
вы
предаете
нас, европейцев?
Сегодня
натравливают:
— Идите!
Европу
окутайте
в газовый мор! —
А завтра
возвратится победитель,
чтоб здесь
на вас
навьючить ярмо.
Что вам
жизнь
буржуями да́рена?
Жмут
из вас
то кровь,
то пот.
Спаяйтесь
с нами
в одну солидарность.
В одну коммуну —
без рабов,
без господ!»
Полицейские —
за лисой лиса —
на аэросипедах…
Прожѐктора полоса…
Напрасно! —
Качаясь мерно,
громкоговорители
раздували голоса
лучших
ораторов Коминтерна.
Ничего!
Ни связать,
ни забрать его —
радио.
Видим,
у них —
сумятица.
Вышли рабочие,
полиция пятится.
А город
будто
огни зажег —
разгорается
за флагом флажок.
Для нас
приготовленные мины
миллиардерам
кладут под домины.
Знаменами
себя
осеня,
атаковывают
арсенал.
Совсем как в Москве
столетья назад
Октябрьская
разрасталась гроза.
Берут,
на версты
гром разбаси́в,
ломают
замков
хитроумный массив.
Радиофорт…
Охраняющий —
скинут.
Атаковали.
Взят вполовину.
В другую!
Схватка,
с час горяча.
Ухватывают
какой-то рычаг.
Рванули…
еще крутнули…
Мгновение, —
и то чересчур —
мгновения менее, —
как с тыщи
струнищ
оборванный вой!
И тыща
чудовищ
легла под Москвой.
В «ура» содрогающимся
ртам еще
хотелось орать
и орать до́сыта, —
а уже
во все небеса
телеграммищу
вычерчивала
радиороста:
«Мир!
Народы
кончили драться.
Да здравствует
минута эта!
Великая
Американская федерация
присоединяется
к Союзу советов!»
Сомнений —
ни в ком.
Подпись:
«Американский ревком».
Утром
с запада
появились точки.
Неслись,
себя
и марш растя:
«Мы — летчики
республики
рабочих и крестьян.
Недаром
пролетали —
очищен
небий свод.
Крестьянин!
Пролетарий!
Снижайте самолет!
Скатились
вниз
заводчики,
по облакам свистя.
Мы летчики —
республики
рабочих и крестьян!
Не вступит
вражья
конница,
ни птица,
ни нога.
Наш летчик
всюду гонится
за силами врага.
Наш флаг
меж звезд полощется,
рабочью власть растя.
Мы — летчицы,
мы — летчики
рабочих и крестьян».
Комната —
это,
конечно,
не роща.
В ней
ни пикников не устраивать,
ни сражений.
Но все ж
не по мне —
проклятая жилплощадь:
при моей,
при комплекции —
проживи на сажѐни!
Старики,
старухи,
дама с моською,
дети
без счета —
вот население.
Не квартира,
а эскимосское
или киргизское
копченое селение.
Ребенок —
это вам не щенок.
Весь день —
в работе упорной.
То он тебя
мячиком
сбивает с ног,
то
на крючок
запирает в уборной.
Меж скарбом —
тропинки,
крымских окольней.
От шума
взбесятся
и самые кроткие.
Весь день —
звонки,
как на колокольне.
Гуртом,
в одиночку,
протяжные,
короткие…
И за это
гнездо —
между клеток
и солений,
где негде
даже
приткнуть губу,
носишься
весь день,
отмахиваясь
от выселений
мандатом союзным,
бумажкой КУБу*.
Вернешься
ночью,
вымотан в городе.
Морда — в пене, —
смыть бы ее.
В темноте
в умывальной
лупит по морде
кем-то
талантливо
развешенное белье.
Бр-р-р-р!
Мутит
чад кухонный.
Встаю на корточки.
Тянусь
с подоконника
мордой к форточке.
Вижу,
в небесах —
возня аэропланова.
Приникаю
к стеклам,
в раму вбит.
Вот кто
должен
переделать наново
наш
сардиночный
унылый быт!
Год какой-то
нолями разну̀лится.
Отгремят
последние
битвы-грома.
В Москве
не будет
ни переулка,
ни улицы —
одни аэродромы
да дома.
Темны,
неясны
грядущие дни нам.
Но —
для шутки
изображу
грядущего гражданина,
проводящего
одни сутки.
Восемь.
Кричит
радиобудильник вежливый:
«Товарищ —
вставайте,
не спите ежели вы!
Завод —
зовет.
Пока
будильнику
приказов нет?
До свидания!
Привет!»
Спросонок,
но весь —
в деловой прыти,
гражданин
включил
электросамобритель.
Минута —
причесан,
щеки —
даже
гражданки Милосской
Венеры глаже.
Воткнул штепсель,
открыл губы:
электрощетка —
юрк! —
и выблестила зубы.
Прислуг — никаких!
Кнопкой званная,
сама
под ним
расплескалась ванная.
Намылила
вначале —
и пошла:
скребет и мочалит.
Позвонил —
гражданину
под нос
сам
подносится
чайный поднос.
Одевается —
ни пиджаков,
ни брюк;
рубаха
номерами
не жмет узка.
Сразу
облекается
от пяток до рук
шелком
гениально скроенного куска.
В туфли —
пару ног…
В окно —
звонок.
Прямо
к постели
из небесных лон
впархивает
крылатый почтальон.
Ни — приказ выселиться,
ни — с налогом повестка.
Письмо от любимой
и дружеских несколько.
Вбегает сын,
здоровяк —
карапуз.
— До свидания,
улетаю в вуз.
— А где Ваня?
— Он
в саду
порхает с няней.
Сквозь комнату — лифт.
Присел —
и вышел
на гладь
расцветоченной крыши.
К месту
работы
курс держа,
к самому
карнизу
подлетает дирижабль.
По задумчивости
(не желая надуть)
гражданин
попробовал
сесть на лету.
Сделав
самые вежливые лица,
гражданина
остановила
авиомилиция.
Ни протоколов,
ни штрафа бряцания…
Только —
вежливенькое
порицание.
Высунувшись
из гондолы,
на разные тона
покрикивает
знакомым летунам:
— Товарищ,
куда спешите?
Бросьте!
Залетайте
как-нибудь
с женою
в гости!
Если свободны —
часа на пол
запархивайте
на авиобол!
— Ладно!
А вы
хотите пересесть?
Садитесь,
местечко в гондоле есть! —
Пересел…
Пятнадцать минут.
И вот —
гражданин
прибывает
на место работ.
Завод.
Главвоздух.
Делают вообще они
воздух
прессованный
для междупланетных сообщений.
Кубик
на кабинку — в любую ширь,
и сутки
сосновым духом дыши.
Так —
в век оный
из «Магги»
делали бульоны.
Так же
вырабатываются
из облаков
искусственная сметана
и молоко.
Скоро
забудут
о коровьем имени.
Разве
столько
выдоишь
из коровьего вымени!
Фабрика.
Корпусом сорокаярусным.
Слезли.
Сорок —
в рвении яростном.
Чисто-чисто.
Ни копотей,
ни сажи.
Лифт
развез
по одному на этаж.
Ни гуда,
ни люда!
Одна клавиатура —
вроде «Ундервуда»*.
Хорошо работать!
Легко — и так,
а тут еще
по радио —
музыка в такт.
Бей буквами,
надо которыми,
а все
остальное
доделается моторами.
Четыре часа.
Промелькнули мельком.
И каждый —
с воздухом,
со сметаной,
с молоком.
Не скукситесь,
как сонные совы.
Рабочий день —
четырехчасовый.
Бодро, как белка…
Еще бодрей.
Под душ!
И кончено —
обедать рей!
Вылетел.
Детишки.
Крикнул:
— Тише! —
Нагнал
из школы
летящих детишек.
— Куда, детвора?
Обедать пора! —
Никакой кухни,
никакого быта!
Летают сервированные
аэростоловые Нарпита.
Стал
и сел.
Взял
и съел.
Хочешь — из двух,
хочешь — из пяти, —
на любой дух,
на всякий аппетит.
Посуда —
самоубирающаяся.
Поел —
и вон!
Подносит
к уху
радиофон.
Буркнул,
детишек лаская:
Дайте Чухломскую!
Коммуна Чухломская?..
Прошу —
Иванова Десятого! —
— Которого?
Бритого? —
— Нет.
Усатого!.
— Как поживаешь?
Добрый день.
— Да вот —
только
вылетел за плетень.
Пасу стадо.
А что надо? —
— Как что?!
Давно больно
не видались.
Залетай
на матч авиобольный. —
— Ладно!
Еще с часок
попасу
и спланирую
в шестом часу.
Может, опоздаю…
Думаю — не слишком.
Деревня
поручила
маленькое делишко.
Хлеба́ —
жарою мучимы,
так я
управляю
искусственными тучами.
Надо
сделать дождь,
да чтоб — без града.
До свидания! —
Теперь —
поучимся.
Гражданин
в минуту
подлетает
к Высшему
сметанному институту.
Сопоставляя
новейшие
технические данные,
изучает
в лаборатории
дела сметанные…
У нас пока —
различные категории занятий.
Скажем —
грузят чернорабочие,
а поэзия —
для духовной знати.
А тогда
не будет
более почетных
и менее…
И сапожники,
и молочницы —
все гении.
Через час —
до́ма.
Отдых.
Смена.
Вместо блузы —
костюм спортсмена.
В гоночной,
всякого ветра чище,
прет,
захватив
большой мячище.
Небо —
в самолетах юрких.
Фигуры взрослых,
детей фигурки.
И старики
повылезли,
забыв апатию.
Красные — на желтых.
Партия — на партию.
Подбросят
мяч
с высотищи
с этакой,
а ты подлетай,
подхватывай сеткой.
Откровенно говоря,
футбол —
тоска.
Занятие
разве что —
для лошадиной расы.
А здесь —
хорошо!
Башмаки — не истаскать.
Нос
тебе
мячом не расквасят.
Все кувыркаются —
надо,
нет ли;
скользят на хвост,
наматывают петли.
Наконец
один
промахнется сачком.
Тогда:
— Ур-р-р-а!
Выиграли очко! —
Вверх,
вниз,
вперед,
назад, —
перекувырнутся
и опять скользят.
Ни вздоха запыханного,
ни кислой мины —
будто
не ответственные работники,
а — дельфины.
Если дождь налетает
с ветром в паре —
подымутся
над тучами
и дальше шпарят.
Стемнеет,
а игры бросить
лень;
догонят солнце,
и — снова день.
Наконец
устал
от подбрасывания,
от лова.
Снизился
и влетел
в окно столовой.
Кнопка.
Нажимает.
Стол чайный.
Сын рассказывает:
— Сегодня
случайно
крыло поломал.
Пересел к Петьке,
а то б
опоздал
на урок арифметики.
Освободились на час
(урока нету),
полетели
с Петькой
ловить комету.
Б-о-о-о-льшущая!
С версту — рост.
Еле
вдвоем
удержали за хвост.
А потом
выбросили —
большая больно.
В школу
кометы таскать
не позволено. —
Сестра:
— Сегодня
от ветра
скатился клубок
с трех тысяч метров.
Пришлось снизиться —
нитку наматывать.
Аж вся
от ветра
стала лохматовая. —
А младший
весь
в работу вник.
Сидит
и записывает в дневник:
«Сегодня
в школе —
практический урок.
Решали —
нет
или есть бог.
По-нашему —
религия опиум.
Осматривали образ —
богову копию.
А потом
с учителем
полетели по небесам.
Убеждайся — сам!
Небо осмотрели
и внутри
и наружно.
Никаких богов,
ни ангелов
не обнаружено».
А папаше,
чтоб не пропал
ни единый миг,
радио
выбубнивает
страницы книг…
Звонок.
— Алло!
Не разбираю имя я…
А!
Это ты!
Привет, любимая!
Еду!
Немедленно!
В пять минут
небо перемахну
во всю длину.
В такую погоду
прекрасно едется.
Жди
у облака —
под Большой Медведицей.
До свидания! —
Сел,
и попятились
площади,
здания…
Щека — к щеке,
к талии — талией, —
небо
раза три облетали.
По млечным путям
за кометной кривизной,
а сзади —
жеребенком —
аэроплан привязной.
Простор!
Тебе —
не Петровский парк,
где все
протерто
задами парок.
На ходу
рассказывает
бывшее
в двадцать пятом году.
— Сегодня
слушал
радиокнижки.
Да…
это были
не дни, а днишки.
Найдешь комнатенку,
и то — не мед.
В домком давай,
фининспектору данные.
А тут — благодать!
Простор —
не жмет.
Мироздание!
Возьмем — наудачу.
Тогда
весной
тащились на дачу.
Ездили
по железной дороге.
Пыхтят
и ползут понемножку.
Все равно,
что ласточку
поставить на но́ги,
чтоб шла,
ступая
с ножки на ножку.
Свернуть,
пойти по ле́су —
нельзя!
Соблюдай рельсу.
А то еще
в древнее время
были,
так называемые
автомобили.
Тоже —
мое
