Геннадий Алексеев - Стихотворения
Далее на 5-ти страницах Гарик говорит о поэзии, но поскольку в основном, чепуху, то я ее не привожу, а возвращаюсь к Алексееву. Действительно, тесная связь, существовавшая между упомянутыми художниками, была связью вынужденной, что крайне характерно для всех поэтических и интеллектуальных кругов того времени. А куда еще пойдешь? И куда как сложно было найти людей, близких не по духу, а по литературному или художественному направлению. Меня окружали в основном акмеисты, которых я на нюх не переношу, в то время как с Красовицким, Ереминым, Хромовым — я не был даже знаком, и в глаза их не видел. Отсюда понятно отношение Элинсона, поклонника Бродского /fis donc, банал!/ к другу своему, поэту Алексееву. Это же следует принять во внимание, читая мои предисловия к некоторым поэтам. Но ведь выбора-то не было! Собирались — отщепенцы, не по принципу групп и школ, а по принципу общего несчастья. Отчего и условны у меня деления на "школы", в большинстве мною самим изобретенные. Алексеев сам себе школа. Сам критик и сам судья — если даже ближние ему его не воспринимали. Популярности Бродского он избежал, как и многие другие, не менее стоющие поэты.
АРГУМЕНТЫ АНАХОРЕТА
"Тихо, тихо
Улитка ползи
Вверх по склону Фудзи."
Неточная цитата из
бр. Стругацких.Для того, чтобы полюбить поэта Геннадия Алексеева, от меня потребовалось УСИЛИЕ. И не могу сказать, что преуспел я до конца. Страсти он не вызывает. Его поэзия базируется на уровне ментальном, она поучительна и глубока. Но ведь, Боже мой, тот же Пушкин сказал, что "поэзия должна быть глуповата". Не то, чтобы поэт был дураком — но уж больно несерьезное занятие. Граф Лев Николаевич Толстой так никогда и не мог понять, зачем это пишут стихи. А Алексеев мне напоминает более всего Толстого. Но никак не Пушкина. Сидит этакий бородатый мудрец, говорит голосом евнуха и совершенно серьезно воспринимает себя всерьез. Он стоит того, стоит, как стоил того Лев Николаевич. Но уж больно это не соответствует безумному нашему бытию. Знаю я Алексеева долго, балдел от его "Осенних страстей", а потом окончательно забалдел от "Тиберия". Но ведь в промежутке-то и был настоящий Алексеев. А я его не заметил. Уж больно все это всерьез.
Поэт не должен быть благополучен. Иначе получается Кушнер. Но что мы разумеем под "поэтом"? Прежде всего, легенду /которая является ЧАСТЬЮ творчества/. И если о поэте легенды нет, то получается "Анненский, Тютчев, Фет". Есть, правда, легенда и в этой "антилегендарности". Киплинг, например, более походил на бухгалтера. И менее всего — на свои стихи. Т.С.Элиот одевался, как клерк, о чем мне было сообщено Г-ном Жорой Беном по поводу моей козьей шкуры. Но ведь не за это мы любим Т.С.Элиота, а Франсуа Вийона — за это. Не безобразничай Пушкин, не рядись Маяковский в кофту, не нарывайся Байрон на пули — Боже, как было бы скучно! А поэт Алексеев — внешне благополучен. И даже ходит в службу. И имеет красивую жену. И даже квартиру с холодильником.
Знаю я еще одного мудреца. Леву Халифа. Но это мудрец хитрый и веселый. Вроде Уфлянда. И к стихам своим у него отношение несерьезное. Прислал мне рукописи, на разных листочках — опечатка на опечатке. У Алексеева опечаток не бывает. Стихи он свои перепечатывает, полагаю, что сам, переплетает в черные книжечки, ин-кварто там, или ин-октаво, или, может, ин-дуодецимо, маленькие такие. И потом читает. Посетителям. На эстраде я его не видел ни разу. Наверное, и не был. Очень нехарактерно для нашего времени оральной, произносительной поэзии. А ведь грешил, грешил в начале 60-х. Но на эстраду вылезти не смог. Боялся. Так и ушел в анахореты, сидит дома и тихо выпивает. Думает. Буйные друзья его конца 50-х — кто где уже. Гарик Элинсон — в Монтерее. Саша Товбин сидит на крыше построенного им же дома /он там себе студию выкроил/. Боб Николащенко и Васюточкин невем, где. А он дома. И все ждет, ждет. Признания, полагаю. Которого он заслуживает больше многих других. Но никак в толк взять не может, что сейчас нужно горлецы рвать, юродствовать, лезть на рожон. Но никак не сидеть. Соснора либо Охапкин — вот тоже, все ждут приглашения, не меньше, как на академика, в какой-либо из университетов запада. А того им не ведомо, что академика только академикам дают. Приехала, скажем, королева-мать Ахматова — ей сейчас доктора "гонорреис кауза". А Бродский того же только на 7-м году добился, а уж рекламы-то было! Коржавину же так и не дают. Дали Эткинду.
"Признание" в нашей ситуации — вещь несусветная. Ведь признания-то хочется такого, какого Евтушенко добился, но без связанных с этим расходов. Не вставать раком, и на колени тоже, как та Долорес Ибаррури. Ахматова-то еще царскими бонами жила, да и Мандельштам, и Цветаева. За сталинского лауреата Пастернака я и не говорю. Ахматова начала печататься в 1910-х годах, а Алексеев первую книжку в 1975-м выпустил. Году на 40-м жизни. А уж и книжка-то! "Советский писатель", 88 страниц, 10 000 экземпляров. Художник — Г.И.Алексеев. Сам, значит. А еще работали редактор Дикман, худож. редактор Третьякова, техн. редактор Комм, корректор Клейнер — целая куча дармоедов, и это не считая цензоров и рецензентов — а славу на всех делить приходится. Славу за 25 копеек. Мне он не рискнул надписать, со мной он не знаком — я ж в эмиграции, надписал матушке. И сидит сейчас, наверно, дома, на полках — сборничек поставлен, и еще тысяч 6-10 листов рукописей. 88 страниц для посмертной славы. И все еще надеется, ждет.
А какой поэт! Я ж его люблю больше Ахматовой, у той просто нечего читать, а Алексеев, хоть и чужд мне органически — всегда поражает меня. Я на чувстве, он — на мысли. Потому и понадобился ему верлибр, чего никак не может понять его друг Гаррик, предпочитающий Бродского. Да, у Алексеева полно "неудачных" стихов /по советской терминологии/, но ведь и Блока мы судим не по дерьму, а — по лучшему. Алексеев — поэт абсолютно самостоятельный в своем направлении, потому и не находит он себе "круга" в Ленинграде. Знают его немногие /его, чтобы знать — нужно ЧИТАТЬ/, сам же он оценил лишь Аркашу Драгомощенко. Звуковые поиски ему чужды, живописные /а он и живописец/ проявляются лишь в "Осенних страстях", и весь он — где-то в грустном и глубоком размышлении перед этим миром. Потому и пьет он один, потому и не участвует в "поэтических сабантуях", что видит он — ДРУГОЕ. И нельзя о нем судить по этой книжечке, где надрали стишков "попроходнее", поэмку 59-го года всунули — одним словом, облагодетельствовали "начинающего" поэта. Напоминаю: средний возраст члена Союза писателей /по данным "Литературной газеты" где-то на 70-й год/ — 65 лет. Сплошные Гомеры, некоторые даже без глазиков. Так что 40-летний Алексеев может еще в мальчиках походить, пока до возраста Ахматовой доживет.
А пока — сидит Алексеев и размышляет. Вот его стихи.
P.S. Моя жена, подруга Маечки Алексеевой, сообщила, что книжки его переплетены в разрезанную кожаную Маечкину сумку. Моя же жена переплетала "Вавилонскую башню" в подарок отцу Алипию — в парчу /взятую у жены предыдущей/. Это для друга моего, И.Л., академикуса, когда он по трупам до нас доберется, чтоб не мучился и не опрашивал вдов. Вдовы всё врут, знаю. Общался.
рисунки Лёвы Авидона, 1960-е; неопубл.; собрание ЭКП
Далее [факсимильно] по антологии "Живое зеркало", Л-д, 1975.
Геннадий Алексеев — человек, не имеющий биографии. Сколько я его знаю (а знаю я его лет 14), он преподает в институте. Архитектор по образованию, он занимается и живописью. И друзья у него в основном этого круга. Домосед, человек с тихим голосом, рыжеватой бородой и усталыми глазами, он пишет уже лет 17. Я вижусь с ним редко, раза 2 в год, и почти всегда у него дома — в Гавани. Он охотно читает стихи, будь то день рождения или просто пришли с визитом. Вынимает чёрную переплетенную, перепечатанную на машинке книжечку в четверть листа, что меня, с моей памятью, раньше очень смешило (теперь не смешит), и читает неожиданно высоким голосом, довольно выразительно.
В 60-е годы он работал в яркой образной системе, близкой к имажинизму, рифмованные стихи (см. отрывки из поэмы "Осенние страсти" — первая полюбившаяся мне еще в 1962 г. вещь), а также короткие стихотворения, впоследствии вошедшие в цикл "Шестистишия". К звуку в стихе он относился всегда равнодушно, хотя слух у него безукоризненный. Впоследствии и вообще отошел от рифмы, тяготея к западному философически-созерцательному верлибру. Вместо эмоций появилась мысль, что меня, с моим чувственным восприятием в поэзии, всегда отталкивало от него. Звук он использовал лишь для забавы, в форме простейших звуковых повторов: "Будущее — большая бешеная баба беременная бомбой" (из книги "Азбука").
Общаться с ним трудно: его жизненный ритм настолько замедлен и размерен, настолько не походит на стандартно-буйствующую ипостась поэта, что вызывает чувство тоски и подавленности от ощущения его величавой и беспомощной созерцательности, а сознаю, что запутался в этой фразе, но так же запутан я в его присутствии. С ним можно спорить и даже поругаться, но впечатление чего-то большого и беспомощного (хотя внешне он вполне благополучен, благополучнее большинства поэтов) довлеет надо мной. Он никогда не говорит о чужих стихах и редко — о поэзии. Впечатление такое, что его это мало интересует. На самом деле он этим живёт. (Отнюдь не в материальном смысле). Ему приходится ходить по редакциям, выслушивать глупые похвалы от людей несимпатичных, и печатать свои серьёзные, тоскливо-иронические стихи под рубрикой "Юмор".
