Максим Горький - Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период)

Однажды нам была дарована Свобода,
Но, к Сожалению, такого рода,
Что в тот же миг куда-то затерялась…

Тебе, Читатель мой, она не попадалась?

Придя к Дубасову[137], копеечная Свечка
С ним о заслугах стала толковать
И утверждать,
Что он пред ней смиренная овечка.
«Превосходительный, судите сами вы, —
Так Свечка говорила, —
Сожгли вы только треть Москвы,
А я так всю Москву спалила».

В своем бессилии уверясь,
Сказала Пешка: «Друг мой Ферязь,
Скажи мне, отчего, как я ни бьюсь,
Все в Короли не проберусь,
Хотя, не скрою,
Фигурой сделаться могу любою?»
«Утешься, не горюй о том, —
Ей Ферязь говорит с усмешкой. —
Ты не бываешь королем,
Зато Король бывает Пешкой».

Наняв газетчик таратайку,
Пук манифестов[138] вез с собою,
Но, подвернувшись под нагайку,
Лечим был преданной женою.
Читатель, в басне сей, откинув манифесты,
Здесь помещенные не к месту,
Ты только это соблюди:
Чтоб не попробовать нагайки,
Не езди ты на таратайке,
Да и пешком не выходи.

Он был прокурор из палаты[140],
Она же — родная печать.
Она о свободе мечтала,
А он — как бы крестик поймать.
И с горя она побледнела,
Померкнул сатиры задор…
И грезится ей беспрестанно:
«Сто третья»[141], арест, прокурор.

Суббота. Отзвонили
От всенощной в церквах.
Летят автомобили
В блестящих фонарях.

Давно устал татарин
«Халат, халат!» кричать.
Прислугу выслал барин
С собакой погулять.

На пуделе намордник,
На горничной бурнус…
Увидел старший дворник,
Лукаво крутит ус.

Направо у калитки
Уселся вместе с ней,
Просил принять две нитка
Поддельных янтарей…

Растаял старший дворник,
Растаял у ворот…
Собака сквозь намордник
Понюхает — пройдет.

Он выбрал Гоголя «Портрет»,
Когда поэт
Страдал последние недели.
Испортив множество резцов,
В конце концов
Он сделал Гоголя из «Носа» и «Шинели».

Шмит-Рыжова падка
К рифмам на «адко»,
Всё очень сладко,
Тона — помадка,
А в общем…

На грязной рогоже
Рожа на роже.
Художе —
Ство тоже!

Коль у тебя фантазия востра —
Взгляни-ка на портрет «Моя сестра»
И объясни: чем разнится от бурдюка
Сестрица Бурлюка?

Пальцем, выпачканным в сажу
(В бане не был я давно),
Я все мажу, мажу, мажу
Терпеливо полотно.
И нечистый плод исканий
Называю «Зимней баней».

Колено, изрытое оспой,
Будет весь век колено
Это нередко, —
А полено, изрытое оспой,
Будет уже не полено,
А статуэтка.

Скоро глянет месяц бледный
В милу горенку твою —
Одинешенек я, бедный,
В палисадничке стою.

Невтерпеж мне дух жасминный,
Хоть всегда я вижу в нем
Безусловную причину,
Что я в Катеньку влюблен.

Под жасминовым кусточком
Мы видались первый раз.
Ты цвела совсем цветочком
Для моих влюбленных глаз.

Ты клялась, что не обманешь,
Фотографию дала —
А теперь ты и не взглянешь
На несчастного меня.

С той поры я все страдаю:
На портрет ли посмотрю
Или книжку почитаю —
Все страдаю и горю.

Жду, когда пройдешь ты мимо…
Слезы капают на ус…
Катя, непреодолимо
Я к тебе душой стремлюсь!

Служа в охранке
Уже лет десять,
Свои замашки
И привычки
Давно успел уравновесить
Иван Петров.
Подле часов
Всегда в кармашке
Носил он спички,
Медаль в петличке,
И в Новом банке
Имел он свой вклад —
Сто пятьдесят.
Мужчина в соку,
Под тридцать лет,
Вставал он чуть свет
И до поздней ночи
Был начеку.
За всеми следил,
За всеми ходил
Походкой тяжелой,
Подняв воротник…
Короче —
Наблюдал за крамолой,
Как честный шпик.
Была у него любовница,
Мелкая чиновница,
Угощала его по воскресеньям
Пирогами
С грибами.
Сравнивала себя с грациями
И завязывала банки с вареньем
Прокламациями.
Любил он ее лет пять,
И жизнь его была благодать.
Но вдруг все вокруг изменилось.
Распустились цветочки акаций,
И чиновница весною влюбилась.
Нет уже прокламаций
На банках с вареньем,
Явились с новой любовью
Пироги с морковью,
А на сладкое бомбы.
И, обиженный сим охлажденьем,
Лишился совсем апломба
Мой Иван Петров.
И хмур, и суров,
Ходит он, опустив воротник,
И судьбу ругает аллигатором,
Ведь обидно: он — честный шпик,
А она связалась с провокатором.
И, с горя о чувстве столь чистом,
Стал мой шпик октябристом.

Околоточный Ива́нов злым домой
Из участка полицейского вернулся.
Хлопнул дверью, двинул пса ногой,
А на вой собачий и не обернулся.
Примаком прошел Иванов в кабинет,
И фальшиво не свистел он «Периколу» —
Нынче времени на «Периколу» нет,
Нынче он идет излавливать крамолу.
Приставом своим назначен нынче он
В лекционный зал на реферат дежурить,
И ему придется прения сторон
Олегалить, оскопить и оцензурить.
Ну, а как цензурить, если Ивано́в
(Иль Ива́нов, это, в общем, безразлично)
Не знавал значенья иностранных слов,
Кроме слов «шикарно» или «симпатично»?
И решил Иванов бедный почитать
Хоть немножко перед лекцией по книжкам —
После обыска на Курской, сорок пять,
У него брошюр имеется с излишком.
Вынул книжку, начал разбирать — куда!
Ничего не понял и позвал сынишку,
И сынишка-гимназист не без труда
Начал объяснять ему лихую книжку.
Через час взопрел и младший Иванов:
«Нет, папаша, будет! Я вам приготовлю
Список нецензурных иностранных слов,
С этим списком и ступайте вы на ловлю».
Так и сделали. Сынишка написал
Сорок с лишком измов, уций, аций,
Бебель, Каутский, и Бокль, и «Капитал» —
Все сюда попали, даже сам Гораций.
Только Маркса околоточный изъял,[149]
Вычеркнув из списка и испортив строчку:
Карла Маркса знал он, ибо получал
«Ниву» с приложеньями семь лет в рассрочку.