Антология - Поэзия Латинской Америки

Из прозрачных глубин
ты выходишь к солнцу, человек,
жажда, дыханье,
безмолвие статуи.
Твой невесомый лик пробуждает
все вокруг.
Бегут молодые твои облака.
Мимо тебя
непрерывно текут века,
недоступно сливаясь
с одинокой далекостью неба.
Кто твой сон раздробил?
Ты проснулся
уже в движенье, и с этих пор
из потока, впадающего в водоем,
ты выходишь — задумчивый и босой.

Ты идешь не спеша
певучим простором
своей флейты, давая время
и влагу деснам
борозд, чтобы сберечь
зеленые зубы
посевов. Музыка мотыги
шагает рядом
то впадинам эха и прялок.
Тот, кто живет, как ты,
умирает смертью растений
и оставляет землю, сдобренную мечтой.
За тобой гонится марево моря,
но не догонит. О соленом море
нет ничего в твоей истории.
Только о пресных морях.

Спрессованное одиночество твоего пекла
заставило меня задуматься о тебе.
Стал ли ты статуей моего ожиданья?
Кто придет завтра?
Позволь мне спросить об этом: о твоем сыне,
изменчивом, как музыка реки,
влажном, как ложе озера,
несущем улыбку и бесконечность.
О твоем сыне, индеец!

Тебя нашли позади твоей тени.
Закат за твоей спиной —
вот причина твоего пораженья.
Если солнце — в твоей груди,
если ноги и голову оно золотит,
ты неподвластен ни людям,
ни богам, ни стихии.

А поверженный, ты видишь, не глядя,
слышишь, не слушая, чувствуешь, не ощущая,
разговариваешь безмолвно,
осужденный на молчание,
кровь твоих ран — твой вопль.

Какие травы укрыли
твое дыханье тинахи, наполненной водой?
Ты кладешь свое утро в золу
и ворошишь его среди перьев
окоченевших птиц, что поют
в ожидании твоего смеха. Не гримасы. Смеха.
Ох! Того невозвратного белозубого смеха.

Солнце опять войдет в твое горло,
в твое сердце, в твое лицо,
прежде чем нависнет ночная мгла
над твоим народом,
и такими человечьими будут крик, прыжок,
сон, любовь и пища.

Сегодня есть ты, а завтра
тебя сменит такой же, как ты.
Ни торопливости, ни нетерпенья.
Неиссякаем род людской.
Вот тут была долина, а сегодня — гора.
Там был холм, а нынче — ущелье.
Окаменевшее море стало хребтом,
а застывшая молния — озером.

Пережить все перемены — вот твое назначенье.
Ни торопливости, ни нетерпенья. Неиссякаем род людской.

Дележ добычи в Гватемале.
Предательство бананового войска.

К твоей, поэт, груди своим усталым лбом
прижался мой народ,
когда во рту его иссяк
прохладный привкус неба,
когда соленый ливень
его лицо омыл.

Шел пятьдесят четвертый год
столетья нашего,
и ты, поэт, безмерно чуткий
к страданьям человеческим,
постиг в то лето душу
измученной тропической страны,
залитой кровью
рабочих.

Сегодня доблесть Чили
затоптана солдатским сапогом.
Погромы, казни.
И сердца благородного
биенье.
Да, сердце бьется — значит, жив Альенде.
Оно стучит — я, значат, жав Неруда!

Мы не отступим.
Ваш пример
идет от сердца к сердцу
дорогою не траура, а молний.

Неруда будет петь всегда,
его стихам рождаться бесконечно,
взвиваться ввысь,
как чайкам в клочьях пены.

Кто утверждать посмеет, что ты умер?
Я говорю,
я снова повторяю,
что ты ЖИВОЙ.

Твой голос отвечает
зóву Чили.

Ангелы, скажите мне, ангелы,
сгинули вы куда?
Не встречаются ангелы
на земле никогда.

Матросы, вы, матросы,
в чьих глазах отразилась
голубизна морей!
Где же те матросы,
что не вернулись с морей?

Раскройте солдатскую тайну!
Куда солдаты ушли?
Неужто кончились войны?
Ведь мира нет на земле!

Может быть, есть мечтатели
с челом, озаренным луною,
с жасмином, растерзанным в сердце?

Может быть, есть влюбленные,
а может быть, у влюбленных
губы — кровавая рана
и на снежном ложе
или на огненном ложе
жертвы они приносят
любви?

Может быть, есть святые,
сердце в руках несущие,
жгущие себя факелами
безумцы, представляющие
на земле мир иной.

Разве земля не пустая?
Разве есть надежда!
Где они, дни золотые?
Где он, мир иной?

Земля вертится, вертится
у ней, пространства пленницы,
ни радости, ни ясности,
земля вертится, вертится,
она пустая — скорлупка,
и что ей мир иной?

Как мне назвать Гавану?
Смуглой, соленой, славной?
Ах, слова мои — только пена,
и уже не вмещаются краски
в плоды, и цветы, и женщин,
в землю, море и стены.
А гитара под пальцами негра
рассекает закатное небо —
и пейзаж истекает шелком,
солнцем, пальмами, аквамарином.

Из чистой платины утро
легко, как твое дыхание,
и вокруг разливается ясность,
безмятежная и бескрайняя,
а золотое солнце,
и небосвод высокий,
и город, и твой профиль
врываются в мои строки,
и глаза мои синими стали
от этого неба и моря.

Жила Клеопатра кубинская,
Аврора в мантилье синей,
Сипанго великой нежности,
золотая жаркая женщина
из пальмовой древесины…
И сквозь оранжевый вечер,
лиловый, лимонный вечер
улицами Гаваны, —
словно в сердце ужаленное,
бродит мое желание.

Не в цветах возродились — в пальмах
минувших времен плясуньи,
канувшие в забвенье…
Плясали они так лихо,
что юбки взлетали к небу,
обнажая стройные ноги.
…От красного пламени румбы,
от солнца я винограда
даже глубокой ночью
упоенно поет цикада.

Пенье цикад я звезды
ясную ночь буравят,
в длинные волосы водорослей
одеты сирены,
а еще в лабиринт улыбок
и в ожерелье пены.
Морро глядится в волны,
где изумрудные ноги
сирен неистово рвутся
прочь от морского плена.

Гитара под пальцами негра
рассекает закатное небо,
и шелком пейзаж сочится,
солнцем, пальмами, аквамарином,
красным пламенем румбы…
Плясали они так лихо,
что юбки взлетали к небу,
обнажая стройные ноги.
Пенье цикад и звезды
царят над высокой ночью.

Я, право, не знаю, каким мне вас вообразить, мой огромный и ясный друг!
Я вас вижу в саду, среди орхидей, жизнерадостным вижу Юпитером
с охапкою вечности в сильных руках,
лабиринтом вас вижу зеркальным, населенным сиренами,
большой вижу раковиной морской,
великаном, по-детски робким,
гильотиной, срезающей розы,
калейдоскопом безмерной нежности…
Нет, право, не знаю, каким мне вас вообразить.
Чтобы вас лучше увидеть, я закоптил
стекла своих очков.
Звездный ваш стих, исполненный меда и хмеля,
меня ослепляет. Сам Аладдин растерялся бы
в катаклизме ваших чудес,
ибо вы — древнейший пример движения вечного, ибо вы —
современный самый поэт.
Ваши стихи понятны, как рыбы в стеклянном аквариуме.
Все в вас — бескрайнее, океанское,
о невиданный спрут с нежнейшими щупальцами, с крыльями ангела!
Раскрываю я книгу — и боюсь, что стихи ваши
в небо взлетят.
О вашей жизни, простой и проклятой,
Малларме написал пером из крыла жар-птицы.
Шлюзы неба вы отворили —
и оно затопило нас ласковым плачем,
потому что поэзия ваша — бесконечная сфера,
и центр ее — всюду,
как Паскаль говорил о пространствах!
Млечный Путь вашей песни — это грядущее чудо,
это солнце для каждой зари.
Время не существует для вас.
Ваши творения столь велики,
что никогда им не стать до конца актуальными,
и они через годы скользят, точно рыбы.
Вы и в сто лет по-прежнему молоды,
молоды в каждом столетии.
А теперь я хочу вам послать свои книги
и на этом закончить свое затянувшееся
объясненье в любви —
завершать чересчур многословную оду,
что отныне для снов моих будет приманкой,
точно наживка для рыб.
Ах, как прекрасна она, ваша муза,
как прекрасна в своем косоглазии!
Ваши руки, ваш рот и глаза были созданы для жизни иной,
для иных континентов,
вы — Атлантида, Сипанго поэзии…
Так скажите же мне, своему смиренному брату,
для которого вы — неизменно огромный и нежный,
как кормилица для ребенка, —
скажите,
если мечта — это жизнь в измерениях Гонгоры,
то какой же была она, ваша мечта?