Антология - Поэзия Латинской Америки

Вот лучи твои скручены сзади, как руки»
Вот в лицо твоей песни нацелилась банда убийц.
На усталых ногах твоей пляски железные обручи голода.

Я узнал тебя, родина, раньше, чем ты мне взмахнула
Окровавленной синей косынкой надежды.
С детства, раннего детства я чувствовал дрожь твою — словно удав
Обвивал меня грустной тяжелой лозой.
С детства чувствовал горе твое — словно кровный близнец
Проникал в глубину, в тайники моего ликованья.
Вся избитая в кровь, вся в тоске, ты была, как вдова
Осужденного на смерть по подозренью в насилье.

Это ты, моя родина!
Это холод ножа, стоит только тебе засмеяться,
Это черная грязь торгашей на лице твоем.
Это ты, моя родина, съежилась в утренней свежести мая
И свила себе грустное гнездышко в сердце
Какого-нибудь музыканта-бедняги.
О разбитая грубым ударом гитара!
Ты в наручниках. Ты на коленях.

Но в распахнутом пламени черных очей твоих
Вновь трепещет и блещет зеленая роща Свободы.
Я стою пред тобой — низкорослая травка изгнанья,
Я пою, так пою мою песню, что сердце вот-вот разорвется,
Там, на самой вершине поруганной жизни!
Восемь лет миновало, как ты, моя мать, провожала меня у ворога.
И дрожала от горя и страха,
И следила, как в теплом ноябрьском тумане,
В голубом молоке исчезал самолет.
Уносивший меня в неизвестную Францию,
А она призывала меня голосами любимых поэтов.
Ты в ту ночь расщедрилась на наставленья.
Все слова негритянской семейственной нежности
Закачались, как пестрые маки.
Все рассказы твои о замученных неграх
Завели свою грустную горькую музыку:
— Берегись вероломной зимы.
Твои легкие могут не выдержать стужи.
Будь веселым, приветливым парнем,
Берегись тротуаров с девицами и со шпиками.
Берегись их машин на весеннем асфальте.
Их глубоких обманчивых рек.
Берегись, если братом тебя назовут,
И поделятся хлебом с тобой и вином,
И усядутся рядом с тобою на землю, и юный твой разуй
Усыпят в опьяняющем вихре.
Береги свою черную кожу от красных ранений,
Береги лепестки твоей плоти цветущей,
Берегись каждой лужи, расплеснутой в полдень,
Чтоб никто не осмелился лунных следов твоей крови стирать,
Не заставил тебя поскользнуться.
Так, одетый в сверкающий возраст народа,
Безоглядно отдайся всем ярким надеждам
И вернись, озаренный любым человеческим рукопожатьем,
И любою прочитанной книгой,
И любым из кусков поделенного хлеба,
И любою из женщин, с которой окажешься дружен,
И любою однажды тобою распаханной новью,
Ради золота завтрашней жатвы людской.

Дождь родины, сильней, сильней стучи
в пылающее сердце,
залей струей прохладной
незатухающий огонь воспоминаний!

ГАИТИ…
Вот уж сотни лет
я пишу на песке твое имя.
И море каждый день его смывает…
И горе каждый день его смывает…
И утром снова я его пишу
на тысячелетнем песке моего терпенья.

ГАИТИ…
Проходят годы с их великим молчаньем моря.
Есть еще мужество в крови.
Но от случайности любой зависит тело,
и разум мой не вечен.

ГАИТИ…
Мы смотрим друг на друга
сквозь моря бесконечное стекло,
и плачет в моих глазах одно желанье:
пусть твой дождь прольется
над моей неутолимой жаждой, над моей неутолимою тоской!

Повинуясь шепоту веток,
ветер губы свои разомкнул,
чтобы в зеленой тени
разомлевшему лету поведать
тайны стиха и науку соцветий.

Ни на что не похожее дерево,
угловатое,
высится
посреди одинокого дня,
как упрек.
Одинокое дерево
с лохматой листвой —
как упрек небесам.

Отражение дерева
в раме воды.
Отражение дерева
на холсте синевы.
Оскорбленное дерево
в раме гулкого ветра
кровью сочится
и думает о семенах.

Он во мне, этот образ
одинокого дерева,
протянутого, словно рука,
к ловушке лазури,
к равнодушию небосвода,
и голос его во мне —
призыв одинокого дерева,
крик, не знающий эха,
хватающий за душу голос
дерева —
и цветы
на его ветвях.

Бесчисленные мелочи ценя,
то, без чего мы все так мало значим,
любовь, помилуй, ослепи меня,
пойми, мне больше незачем быть зрячим.

Слепому не нужны уже бои
за счастье, что отвергнуто. Доколе
терпеть, что не спешат черты мои
стать пустотой — из очертаний боли?

Ведь все равно замкнулся жизни круг
тех, кто твоей немилостью отмечен.
И руки не нужны без чьих-то рук,

и не к чему прислушиваться чутко,
и ничему глазам ответить нечем,
и без любви мертво любое чувство.

Зачем искать тебя в тебе, когда —
во мне ты от начала и вовек.
Едва надламываю стебли век —
мы вместе, и душа собой горда.

Ту, что во мне, я, кроме немоты,
от подлинной ничем не отличу.
Тогда за что сражаться я хочу?
О чем вздыхаю, коль со мною ты?

Взлетает цапля над простором вод,
где отраженья-корня больше нет.
Вода теперь сама — как небосвод.

Она глядит смятенно птице вслед.
Вот так и я, пока ты вправду рядом,
неверящим с тобой встречаюсь взглядом.

Из прозрачных глубин
ты выходишь к солнцу, человек,
жажда, дыханье,
безмолвие статуи.
Твой невесомый лик пробуждает
все вокруг.
Бегут молодые твои облака.
Мимо тебя
непрерывно текут века,
недоступно сливаясь
с одинокой далекостью неба.
Кто твой сон раздробил?
Ты проснулся
уже в движенье, и с этих пор
из потока, впадающего в водоем,
ты выходишь — задумчивый и босой.

Ты идешь не спеша
певучим простором
своей флейты, давая время
и влагу деснам
борозд, чтобы сберечь
зеленые зубы
посевов. Музыка мотыги
шагает рядом
то впадинам эха и прялок.
Тот, кто живет, как ты,
умирает смертью растений
и оставляет землю, сдобренную мечтой.
За тобой гонится марево моря,
но не догонит. О соленом море
нет ничего в твоей истории.
Только о пресных морях.

Спрессованное одиночество твоего пекла
заставило меня задуматься о тебе.
Стал ли ты статуей моего ожиданья?
Кто придет завтра?
Позволь мне спросить об этом: о твоем сыне,
изменчивом, как музыка реки,
влажном, как ложе озера,
несущем улыбку и бесконечность.
О твоем сыне, индеец!

Тебя нашли позади твоей тени.
Закат за твоей спиной —
вот причина твоего пораженья.
Если солнце — в твоей груди,
если ноги и голову оно золотит,
ты неподвластен ни людям,
ни богам, ни стихии.

А поверженный, ты видишь, не глядя,
слышишь, не слушая, чувствуешь, не ощущая,
разговариваешь безмолвно,
осужденный на молчание,
кровь твоих ран — твой вопль.

Какие травы укрыли
твое дыханье тинахи, наполненной водой?
Ты кладешь свое утро в золу
и ворошишь его среди перьев
окоченевших птиц, что поют
в ожидании твоего смеха. Не гримасы. Смеха.
Ох! Того невозвратного белозубого смеха.

Солнце опять войдет в твое горло,
в твое сердце, в твое лицо,
прежде чем нависнет ночная мгла
над твоим народом,
и такими человечьими будут крик, прыжок,
сон, любовь и пища.

Сегодня есть ты, а завтра
тебя сменит такой же, как ты.
Ни торопливости, ни нетерпенья.
Неиссякаем род людской.
Вот тут была долина, а сегодня — гора.
Там был холм, а нынче — ущелье.
Окаменевшее море стало хребтом,
а застывшая молния — озером.

Пережить все перемены — вот твое назначенье.
Ни торопливости, ни нетерпенья. Неиссякаем род людской.