Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Лечу,
шепчу свое законно,
мотив старинный напевая.
Как сохранить оседлость тона? —
ответь,
дорога кочевая.

Летишь на винтовом, бывало,
воздушными охвачен ямами,
проваливало,
и взмывало,
и не давало бредить ямбами.
А тут —
                 не чаял и не верил,
прислушиваюсь к песне дивной,
звенит
               в классической манере
Ту-104 реактивный…

Луконин, мы с тобой стареем:
то пишем ямбом,
то хореем…

Смеюсь себе,
                              а всё же боязно:
вот, скажут, к нам теперь приколот,
выискивал, пока был молод.
Все к одному придут
из поиска!

Нет,
        надо, чтоб свободно пелось,
не для манеры или моды.
Свободный стих
                           имеет смелость
не быть рабом своей свободы.
Условности нас заковали,
хоть у Луны у самой побыли.
Так долго мы не рисковали,
и не пытались,
и не пробовали.
Поэзия, удвой усилия,
сама себя скорее вычисти
от робости и от бескрылия,
а то наступит
культ приличности.
Кто говорит, что ямбы выбыли?
Кто говорит, что ямб полезнее?
Свободный стих
                          свободен в выборе,
когда стучится
жизнь-поэзия.

Хоть и жив человек не единым
и до звезд достигает рука,
остается он непобедимым,
из веков
переходит в века.
Это наше знамение силы,
это то, что, как колос в гербе,
он всегда
                 на столе у России
и всегда
у народа в судьбе.
Без него ни стиха, ни плаката,
без него и мартен не зажечь.
Он и плавится в тонны проката,
и куется
                   и в молот и в меч.

Вот так Волга!
Опять зашумела.
Ты своих сыновей огляди:
нет такого великого дела,
чтоб не слышалась ты впереди.
Вижу вас — загорелых и сильных,
по плечу вам такая борьба,
солнце сушит рубахи на спинах,
капли пота стирает со лба.
Горы хлеба,
                        хлебные горы —
волгоградская наша гряда.

Но еще не сошли комбайнеры
и еще не остыла страда.
Степь раскинулась тихо
                                         и томно,
ветер ходит над волжской водой.
Может, даже не хватит Эльтона
посолить этот хлеб молодой.

Вот здесь,
на этом поле под Москвой,
в цветной красе, застенчивой и строгой,
у рощицы березовой сквозной,
под старою смоленскою дорогой,
на этом русском поле,
в поле ржи,
завязанной в снопы,
в покосных травах
твои сыны воздвигли рубежи
насупротив
твоих врагов кровавых.
Европы сгоночь видела с холма,
как ноздри императора раздуты,
и лезла на железные грома,
на огненные флеши и редуты.
На этом рубеже родной земли
сыны отчизну плотно обступили
и, умирая, тесно облегли.
Как любим мы,
так и они любили.
На этом поле у Бородина,
в слиянье речек Колочи и Войны,
здесь слава поколений рождена.
Мы здесь стоим.
Мы славы той достойны.
Торжественно знамена склонены,
сердца потомков славой овевая.
Молчат в земле
великие сыны.
Молчит над ними молодость живая.

Самый светлый,
самый летний день в году,
самый больший день Земли —
двадцать второго.
Спали дети,
зрели яблоки в саду.
Вспоминаем,
                       вспоминаем это снова.
В Сталинграде Волга тихая плыла
и баюкала прохладой переплеска.
С увольнительной в кармашке
                                                       дня ждала
пограничная пехота возле Бреста.
Спал Матросов.
                            Спал Гастелло в тишине.
На рыбалку Павлов шел тропой недолгой.
В Сталинграде мать письмо писала мне
и звала меня домой,
манила Волгой.
Талалихин по Тверскому шел в ту ночь,
у Никитских попрощался —
                                             ночи мало —
с той, которой я ничем не мог помочь
день,
когда она на улице рыдала.
Вспоминаем эту ночь и в этот час
взрыв,
               что солнце погасил в кромешном гуле,
сквозь повязки неумелые сочась,
кровь народа заалела
                                        в том июне.
Шаг за шагом вспоминаем,
                                                день за днем,
взрыв за взрывом,
                              смерть за смертью,
                                                                  боль за болью,
год за годом,
                      опаленные огнем,
год за годом,
                            истекающие кровью.
Вспоминаем торжество,
как шли, и шли,
и Берлин огнем открыли
                                                 с поворота,
и увидели просторы всей Земли,
проходя
                 сквозь Бранденбургские ворота.
Сами звери поджигали свой рейхстаг,
дым последний очертанья улиц путал,
но Егоров и Кантария
                                        наш стяг
водрузили на шатающийся купол.
Вспоминаем всех героев имена,
все победы называем поименно.
Помнит вечная кремлевская стена,
как валились к ней
                                фашистские знамена.

Нам бы только этот май и вспоминать,
но июнь еще стоит перед глазами,
если жало начинают поднимать
и охрипшими пророчить голосами.
Мы не просто вспоминаем
                                                  день войны,
не для слез и мемуаров вспоминаем.
Люди мира вспоминать о нем должны.
Мы об этом
                     всей Земле напоминаем.

Нас ни кривдой, ни ложью
не рассорить вовек.
Я приписан к Поволжью,
я его человек.

Оторви меня только,
буду жизни не рад.
Нет, моя она — Волга,
это мой — Волгоград…

Ты начальственным тоном
пожелал мне беды.
Мы с соленым Эльтоном
съели соли пуды!

Неуживчивый? — Может.
Неуслужливый? — Да!
Срок не маленький прожит,
а живу навсегда.

Не пошел к тебе первым,
обходил тебя вновь,
не любил тебя, верно,
за твою нелюбовь.

Поклонюсь я поклоном
всем зеленым полям,
а не гладко-зеленым
канцелярским столам.

Я обиду и эту
не поставлю в зачет.
Был — и сплыл ты — и нету.
Волга — дальше течет.

Как — я смерть свою встречу,
как живу, как дышу,—
только Волге отвечу,
только Волгу спрошу.

«Я слушаю!»
— «Любила!»
                      — «Что? Любила?..»
— «Послушайте,
                           страдала, и не раз».
— «Не слышу, что?»
                              — «На всех углах ловила…»
— «Ну, продолжайте,
                                      слушаю я вас.
Искала счастья? Радостей хотела?..»
Рокочет трубка:
                             «То-то и оно!»
— «Кто говорит?»
                                — «Да нет, не в этом дело».
— «Кто говорит?»
                                 — «А вам не всё равно?
Вас беспокоит просто незнакомка,
всё говорю из уваженья к вам..»
Сквозь трубку голос слышится негромко.
Я чувствую, как холодно словам.

Постойте, как же так,
                                        я понимаю,
да, понимаю, долго шли года,
и поворачивалась к октябрю и к маю
Земля,
и пролетали города.
Как ей найти в переплетенье света
и в пересвете незнакомых дней,
легко ли ей, когда летит планета,
искать свое,
найти свое на ней.
Я, войны и миры пройдя устало,
я — площадь от плеча и до плеча, —
как я не слышал, что она искала?
Как жил, свое смирение влача?
Ей было неизвестно всё с начала,
сердечко в страхе ежилось в комок.
Я не услышал, как оно стучало,
и к ней не вышел раньше, не помог.
Она просила жизнь одну: не выдай!
Во все глаза глядела на нее.
И перехватывало обидой
тоненькое горлышко ее.
И надо было столькому случиться
и столькому ответствовать в ответ,
чтоб нашим двум путям перекреститься,
найти свое в круговороте лет!..
«Ну, говорите!..»
                          Нет ее, пропала.
Я понимаю. Не нужны слова.

А к сердцу моему уже припала,
хохочет —
золотая голова.