Коллектив авторов - Поляна №3 (9), август 2014
Для начала заметим, что имя Светлана вряд ли корректно называть «фольклорно-древнерусским адекватом» поэтических имен. Ни в русском фольклоре (за исключением, конечно, текстов, появившихся в позднейшее время), ни в летописях такого антропонима не зафиксировано. Лавры изобретателя этого стилизованного под старину имени, кажется, принадлежат A. X. Востокову, нарекшему так героиню «старинного романса» «Светлана и Мстислав» (опубл. в 1806 г.) [6]. Однако в сознании отечественного читателя Светлана, конечно же, прочно ассоциируется с творчеством B. А. Жуковского.
Итак, еще раз: Светлана — во-первых, заглавная героиня «страшной» баллады, во-вторых, Сашенька (Александра) Протасова-Воейкова, в-третьих, это еще и Татьяна (впервые ее уподобляет героине баллады Ленский). Укажем и на четвертую грань рассматриваемого антропонима. Светланой прозвали… самого автора одноименной баллады – Василия Андреевича Жуковского – его арзамасские друзья-единомышленники. Если прочитать эпиграф в «арзамасском» ракурсе, получится: «О, не знай сих страшных снов || Ты, моя Светлана-Жуковский». Нельзя в связи с этим не вспомнить, что «второстепенному» персонажу именно этой баллады Жуковского Пушкин обязан своим арзамасским прозвищем – Сверчок.
С этой точки зрения проясняется потаенный смысл десятой строфы, в которой автор, отказываясь ворожить с Татьяной, уже приказавшей «в бане || На два прибора стол накрыть», мотивирует свое решение следующим образом:
Но стало страшно вдруг Татьяне…
И я – при мысли о Светлане
Мне стало страшно — так и быть…
(V: X) [7]
Состояния автора и героини дублируются благодаря использованию одной и той же синтаксической конструкции – безличного стало страшно. Вот только страшатся они совершенно по-разному, и страхи их вызваны, конечно, абсолютно разными причинами. Точнее даже, страх Татьяны беспричинен'. она пугается вдруг — ей по-настоящему страшно общаться наедине с «миром иным» (в балладе Жуковского сема страх используется восемь раз: «страшно ей назад взглянуть»; «страх туманит очи»; «занялся от страха дух»; «в страшных девица местах»; « страшен хижины пустой || Безответный житель»; « страшное молчанье»; «заскрежетал || Страшно он зубами»; «не знай сих страшных снов»). А вот автор «Онегина»? Чего испугался он, почему «крикнул жалобно Сверчок» «при мысли о Светлане»? Здесь причина обозначена, хотя и не сказать, что вполне определенно. Если имеется в виду героиня баллады, то пугаться, собственно, нечего – уж кому-кому, а Пушкину прекрасно известно, что сон в итоге оказался «лживым», печаль и дурные предчувствия – напрасными и все разрешилось как нельзя более благополучно:
Статный гость к крыльцу идет…
Кто?.. Жених Светланы, —
а дальше, как водится, венчание и свадебный пир. Ведь и эпиграф-то взят не из второй строфы баллады Жуковского, а из заключительной. Подчеркнем: из той строфы, что с сюжетом со всеми его страшными «чудесами» практически не связана и отделена от нее целой строфой «автокритики» (которая в свою очередь обозначена визуально – отчерком):
Улыбнись, моя краса,
На мою балладу;
В ней большие чудеса,
Очень мало складу и т. д.
Все встанет на свои места, если «мысль о Светлане » означает мысль о Жуковском — комический ужас, который испытывает Сверчок при мысли о карах, кои полагаются ему за кражу чужого сюжета все объясняет. Тем более что свою героиню – Татьяну – Пушкин, несмотря на свои (и Жуковского) мольбы и призывы, заставляет-таки увидеть очень страшный сон…
При этом, однако, нельзя исключить и того, что страх автора связан со знанием о несчастном жребии, выпавшем на долю адресата (и в какой-то степени прототипа) героини баллады – А. А. Протасовой-Воейковой. Жуковский заклинал:
Ни печали рана,
Ни минутной грусти тень
К ней да не коснется, —
пророчил ей «безопасный» путь, поскольку Сашенькина судьба виделась ему «сходной» с ее «душой прекрасной», однако, жизнь, увы, не оправдала этих оптимистических прогнозов и повернулась к Светлане отнюдь не светлой своей стороной, и несчастье оказалось не «лживым сном», а самой что ни на есть действительностью… Но не такая ли судьба в конечном счете уготована и Татьяне?
Эпиграфом к пятой главе, как кажется, задается и еще один смысловой аспект. Реальная Светлана звалась Александрой, или в уменьшительной форме – Сашей, Сашенькой. Так же, как и автор романа в стихах. В этом неожиданном ракурсе пожелание не знать «сих страшных снов», оказывается, Пушкин обращает к самому себе, точнее, к своей душе. Ведь еще в первой главе поэт признавался в том, что
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после Муза оживила…
(I: LVII)
Заметим, что тема поэтических сновидений, постоянно обыгрываемая на страницах романа, является, таким образом, одним из сюжетообразующих компонентов. Вот лишь несколько взятых наугад примеров: «В глуши <…> Живее творческие сны» (I: LV); «сны поэзии святой» (VLXXXVI); «Муза <…> воспела <…> сердца трепетные сны» (VIII: I).
Вместе с тем эпитетом «моя душа» автор наделяет героиню своего романа – Татьяну (IV: XXXVII).
Жуковский закрепил продемонстрированную в балладе возможность преодоления границы между вымыслом и явью (ведь выбранные Пушкиным стихи обращены не к героине баллады, а к Сашеньке Протасовой) в послании «Светлане» (1813), адресованном непосредственно своей крестнице. Написанное тем же размером (трехстопным хореем) и названное тем же именем собственным (с переменой именительного падежа на дательный), что и баллада, послание может и, кажется, по мысли его автора, должно восприниматься как некое расширенное послесловие к балладе (не говоря о том, что тема гадания о будущем получает в послании развитие в духе моралистического дидактизма). (Послание «Светлане», очевидно, также учтено Пушкиным в разработке темы Светланы в V главе «Онегина», о чем я скажу чуть ниже.) Значит ли все сказанное, что Пушкин идет по пути, проложенному Жуковским? Разумеется, но подчеркну: на этом пути «победитель-ученик» далеко опережает «побежденного учителя».
Вот, к примеру, еще две грани затеянной автором «Онегина» игры с именем.
Трудно сказать определенно, отдавали ли себе «арзамасцы» отчет в том, что фамилия автора нашумевшей баллады в «световом» отношении противостоит имени героини, но то, что это вполне осознавал Пушкин, сомнений не вызывает, по крайней мере в непосредственной близи от эпиграфа – в хрестоматийной второй строфе пятой главы – является знаменитый шалун – дворовый мальчик, посадивший в салазки жучку. Ю. М. Лотман подчеркивает, что жучка — «не имя собственное (строчная буква!), а цитата из детской речи – обозначение беспородной крестьянской собаки. При нехудожественном пересказе выделение было бы передано выражением: “как они называют”» [8]. Согласимся. Однако стоит прислушаться и к авторитетнейшему мнению В. И. Даля. Согласно его толкованию жучка — кличка черной собаки. «Вообще, жук и производные его, – добавляет лексикограф, – дают понятие о жужжании, о жизни и о черноте » [9]. Таким образом, «Светлана-Жуковский» прочитывается и как белое-черное. (Впрочем, с жучкой все обстоит много интереснее, о чем я надеюсь рассказать в другой заметке.)
Еще один ракурс. Обращаясь к другу его же (друга) словами, Пушкин тем самым как бы «присваивает» цитату, превращает ее в собственное высказывание (поэт, как известно, не упускал случая «что-нибудь <…> украсть» [10] у собратьев по цеху и не делал из этого тайны), тем более что жука от сверчка отделяет дистанция не такого уж огромного размера… Но вот любопытный пример игры с концептом «свое – чужое», тоже рассчитанной на понимание кругом «посвященных»:
Цимлянское несут уже;
За ним строй рюмок узких, длинных,
Подобно талии твоей,
Зизи, кристалл души моей…
(V: XXXII)
Давно замечено, что ироническое прославление талии Зизи — Евпраксии Николаевны Вульф – безусловно, призвано вызвать в памяти «посвященных» случай, о котором Пушкин рассказал в письме брату: «… на днях я мерялся поясом с Евпраксией, и тальи наши нашлись одинаковы. След, из двух одно: или я имею талью 15-летней девушки, или она талью 25-летнего мужчины. Евпраксия дуется и очень мила…» [11] В. В. Набоков в связи с этим замечает: «Если судить по сохранившемуся силуэтному изображению Зизи, она в то время была довольно пухленькой и сравнение ее талии с узкой и длинной рюмкой было сделано явно в шутку» [12]. Но у этой шутки есть и дополнительный нюанс: талия Зизи = талия Автора, а следовательно, твоя = моя, женское = мужское, девичье = взрослое. Кроме того, как указывает В. В. Набоков, именины Евфраксии приходятся на тот же день, что и именины Татьяны 12 (25 н. с.) января [13]. Следовательно, Татьяна («моя душа») = Зизи («кристалл души моей»). Не исключено, кстати, что и праздник в доме Лариных отмечается с таким размахом (явно не соответствующим более чем скромным вдовьим доходам), что именинниц по сути две: Татьяна и ее матушка Прасковья/Евпраксия. («Зеркальность» образов матери и дочери Лариных стоит, конечно, обсудить гораздо подробнее – в специально посвященной этой теме статье.)
