Коллектив авторов - Поляна №3 (9), август 2014
И вот лежит дражайшая Елизавета, кстати, Петровна в отдельной теперь от Пуздрыкинской кровати под раритетным теперь лоскутным одеялом и молча смотрит невидящим взором в потолок.
А верный ее и ей Пуздрыкин ходит со своей небритой сизостью и нечесаной лысостью вокруг плиты и воет. А и то – кому теперь готовить вкусные с наваром борщи, лепить и жарить по воскресеньям расстегаи, заливать заливные?
Ходит Пуздрыкин кругами и воет. Воет и вспоминает былую жизнь. А нет-нет, да подойдет к серванту, где с незапамятных времен у них с женой хранится запас так нужного в трудную минуту любому бойцу с несчастьями зелья. Нет-нет да откупорит бутылочку беленькой, да-да да и вольет в себя с полсоточки. А и побежит-растечется по организму бодрящее настоянное набодяженное да отфильтрованное, а с ним приходят к Петру Петровичу странные, предательские мыслишки:
«Скорей бы уже. Всю квартиру провоняла. А Лизку похороню, за тещу возьмусь – выгоню ведьму».
– Знаю. Небось, уж хоронишь ее?! – Это не совесть Пуздрыкина вещает. Это тяжелая, в смысле близкого родства, тещина длань наваливается на плечо Петра Петровича, едва он ополтинился, и момент забвения бытия соединяется в нем с мечтой о будущем.
С тех пор как нежнейшая и единственная Елизавета Петровна прилегла под лоскутное, в лысую голову Пуздрыкина не раз уже влетали таежные в своей негуманной дикости мысли о несправедливости мироустройства. Он все не мог взять в толк, от чего еще цветущая Елизавета цвет-Петровна загнулась во цвете лет, а древняя немощная теща живет и о погосте не заикается?!
«Нельзя ли устроить рокировку?! – молил в такие минуты Петрович Господа. – А лучше – пусть уж обе. Я бы молодую нашел. С третьим номером».
Но уж целый месяц из облаков знака не слали.
– Знаю. Небось, думаешь Лизка помрет, и я за ней вслед. Шоб одному тут на сорока метрах. Знаю я вас, блудодеев. Не дождешься.
Подобные этим профилактические беседы теща устраивала Пуздрыкину по два-три раза на дню. И неизвестно от чего Пуздрыкин больше уставал, от нескончаемого ожидания вдовства или от старческого брюзжания.
Как-то однажды, когда отчаявшийся от голода Пуздрыкин наконец преодолел в себе фобию, и подошел таки к плите на расстояние достаточное, чтобы из кабачковой икры и банки с горошком соорудить некогда обожаемую им яишню из трех яиц с чесноком и томатом, то из-за холодильника вынырнул и пошел на него всей своей невесомостью и бестелесностью тещин силуэт.
– Слушай, Петьк.
Пуздрыкина насторожило и вспугнуло не само явление тещи, а ее заход. Последний раз она к нему обращалась так, когда сломалась машина, и срочно потребовалось перевезти на дачу холодильник, шкаф и чугунную ванну. Момент испуга вызвало то, что план по перевозу Пуздрыкин тогда выполнил, положив на алтарь родственной любви позвоночник. Диагноз – ревматоидный артрит – теперь полностью совпадал с прогнозом синоптиков на циклон.
– Слушай, Петьк, – повторила теща, – ты бы съездил в Удельное?! А?! Снял грех с души?
– Какой еще грех? Никуда я не поеду.
Со словами «дай я, Петюнь» старушка вырвала из рук Пуздрыкина сковородку и принялась из тех же ингредиентов жарить что-то свое. Петр Петрович, не желая до кончины супруги портить с тещей отношения, сел на стул и настроил локатор носа на божественные ароматы. До его слуха теперь долетал и запах жареного лука, и чеснока, и (Петр Петрович не мог в это поверить) ко всему этому примешивался явно различимый запах мяса.
«Ведьма!» – сделал открытие Пуздрыкин.
– Знаю! Знаю, что не хочешь никуда ехать. Но вдруг, Петюнь. Всятко в жизни бывает. Съезди, а? Говорят она баба дельная, и не таких на ноги подымала.
– Да к кому ехать-то не пойму?
Теща повернулась, и Пуздрыкин чуть не упал со стула. На сковороде скворчали янтарные розвальни желтка. Вокруг них в белой пенящейся глазури, как пузыри в ливневой луже, прыгали и шипели мелкими потревоженными гадами червяки сала. От увиденного Пуздрыкин чуть не лишился сознания. Теща же ставить сковороду на стол не торопилась. Описывая ею перед носом зятя круги, она приговаривала.
– Ты съезди. Адрес у меня есть. Расскажешь ей, что да как. Ее Марья зовут. Знахарка. Может, сколдует чо. Говорят, она зелье варит. Никого без зелья не отпускает. На травах, на корнях, на духе людском, что от сердца идет. А я знаю, ты же любил Лизку-то. Так, чай, съездишь, Петюнь, а?
После седьмого по счету оборота сковороды вокруг Петюниного носа, у обладателя обширной лысины и трехнедельной щетины, на голове от голода взбухла и запульсировала венозная жила, а и без того сизые от прожитых лет глаза Пуздрыкина стали медленно заволакиваться туманом бессознательного.
– Поеду, – прохрипел он, а сковорода легла на стол.
Экипированный к походу Пуздрыкин стоял в прихожей и перлюстрировал свою походную сумку. Отпросившись с работы на неделю, Пуздрыкин для себя решил, что на самом деле никуда не поедет. Даже и до вокзала не дойдет.
«Жену послезавтра и так бог к себе призовет – так зачем? Устрою себе отпуск. Покучу», – думал он.
Невербальное воплощение этого «покучу» Петр Петрович видел в лице непременно двух отвязных девиц старшего пубертатного возраста, каждая из которых долженствовала носить лиф не менее третьего размера.
– Только давай так, мило, – заскрипело из коридора низко-драматическое меццо-сопрано тещи, и Пуздрыкин сразу вспомнил себя, только лет на сорок моложе, пойманным на воровстве батареек. Лицо предательски залил сурик стыда. – Вернешься, билет покажешь, а то я тя знаю – за угол и к бабам. А Лизка помирай тут. Вот, держи. Для лекарства.
И теща протянула зятю пустую бутыль. Не желая лишний раз растрачивать себя на споры, Пуздрыкин схватил бутылку и вывалился из квартиры.
Но, едва отойдя от дома, решил осуществить первую часть замысла. Купил в Пятерочке «Новотерской», зашел за угол, и у гаражей стал переливать содержимое в тещину тару.
– Да, если вдруг по дурости решишь не ехать или там воды из колонки набрать – знай, – пригвоздил Петровича к месту знакомый до смерти скрип связок, – Лизка хоть и плоха, но еще в сознании. Шепну – так завещание враз перепишет.
– Да что вы, мамо… Я это… я вот тут…
– Ну да, ну да. Пить захотел.
Новотерская выскользнула из влажных рук Пуздрыкина и с шипением покатилась по земле. Теща посеменила к дому.
Протягивая вагонной проводнице билет, Пуздрыкин то и дело озирался и смахивал виноградного калибра пот с мощного лба. Он всей ширью спины чувствовал тещин взгляд в недрах вокзала. Когда состав тронулся, он еще долго всматривался в пустой состав – нет ли погони? И даже когда поезд проходил Подольск, Пуздрыкин вздрогнул – в промелькнувшем за окном силуэте привиделись знакомые черты.
Успокоился Петр Петрович только под Курском, когда пейзаж за окном со скучного и плоского сменился на рельефный со впадинами и холмами. География пространства сразу ввергла истосковавшееся по прекрасному Пуздрыкинское воображение в мечту о третьем размере. Его уста перестали произносить пугающую соседей по купе фразу «ведьма, ведьма», а в мозгу возник привычный образ кутежа.
Мой герой прибывал к месту высадки.
Город Удельное, являющийся конечным пунктом путешествия Пуздрыкина, имел мистическое расположение. Иной путешественник, взявший за цель прожить в Удельном энное количество дней или даже лет, по каким-то неведомым причинам проезжал его мимо, так ни разу и не побывав в нем.
Другие же, имевшие цель проскочить Удельное транзитом, неожиданно зависали в его многочисленных барах и кабаках, изрядное количество коих наблюдалось по большей части в единственной гостинице и возле вокзала.
В одном из таких шалманов под вывеской «Кафе “Семейное”» приводили организмы в чувство два юных и прекрасных создания. Милое, очаровательное, правда и не без типичного для представительниц среднерусской возвышенности муара тупости, лицо блондинки Тани имело патину вселенской усталости. И ничто, поверьте, ничто, ну, разве только большой розовый бант в хвосте волос, да узкие, подпирающие черную кожаную юбку ботфорты, не выдавало в ней опытную путану.
В диссонанс ей, на лице ее коллеги Леры пестрела дешевым китайским калейдоскопом целая палитра чувств. Опытный глаз сутенера мог вмиг выявить и сожаление, и жалость, и даже неподдельную радость в виду скорой разлуки с конкуренткой.
– Да ты чо, Танюх. Вот фа-а-к! – нараспев произносила Лера.
– Вот так, Леруха. Была баба, а теперь фуй – нетути, – отвечала ей Таня.
Тут надо сказать, что эта милая и очаровательная девушка с одним незаконченным высшим имела необычный дефект речи – в некоторых словах не могла произнести букву X. Правда она так же не могла произносить и другие буквы в некоторых других словах. Каждый раз словосложение происходило по какому-то одной ей ведомому пути, что, впрочем, никак не мешало собеседникам не только понимать Таню, но и вести с ней интенсивный диалог.
