Коллектив авторов - Живая вода времени (сборник)
– Я, ребята, к вам прикипел, – любил повторять он, – Москва Москвой, а эти просторы, хлеба дивные, луга сенокосные всю зиму мне снятся.
Удивлялись мужики деревенские! К чему, мол, тут прикипать, какая такая напасть гонит его из большого города в эту видавшую виды затурщину, но, подыгрывая подвыпившему профессору, расхваливали свое житье-бытье, – масляным, духмяным, как мед, словом ярко и сочно рисовали незабвенные образы деревенского быта. Рисовали так, что и у самих на глаза опускалась поволока, и голос дрожал, и рождалось в душе щемящее чувство своей сопричастности с вечностью. Особенно старался Валерка Винтарь. Был он уже не молод, детей не имел, хозяйство свое вел справно, был говорлив и скор на обещания, любил помогать профессору.
– Да, Афанасьевич, просторы у нас, что надо, – аккуратно подступал он к интересующей теме, – меня вот возьми. Тоже в большом городе жил и работал. Патрет мой на видном месте, на Доске почета, висел, большим человеком мог стать, а нет – сюда потянуло. Как и тебе, виделись просторы эти, дерева вдоль дороги, места грибные да рыбные. Как-то, помню, к Рождеству дело шло, сон каждый день виделся мне. Только усну и речку вижу, Ельшу значить, луг широкий цветущий, тропинку в Щиповик и дом материнский, тот первый, что после сгорел. Вот и бросил я все, домой поспешал. Лет двадцать живу здесь и не каюсь. Воздухом свежим дышу, березовый сок ведрами пью. Первый гриб – мой, лучшая рыба – тоже моя, клюква-брусника – все мне доступно, все под рукой. А красота-то у нас ненаглядная. Вот ты ночью на звезды глядел? Не глядел! Так я тебе покажу как-то. На рыбалку с тобой поедем. Рыбу ты любишь?
Афанасьевич любил рыбу, любил крепенькие боровики, сладкую землянику с парным молоком, молодую картошку с хрустящим, первого посола, огурцом вприкуску. Он любил все, что рождала земля, что каждодневно впитывало солнечный свет, кристально чистый воздух, светлые воды родников его родины. И потому с радостью соглашался отправиться на рыбалку.
– На рыбалку? С удовольствием! А рыбачить-то где будем?
– Рыбачить? Место я знаю. На Николаевой лучке. Заводь там классная, стремнинка бьет, а жерех, головль стаями ходит. Каждый год там рыбачу. Рано по утру, роса не сойдет, лужок я скошу. К вечеру сено подсохнет – в копны сметаю. Сетку бросим, а сами в копну. На небо будем глядеть, тишину будем слушать. Ты только бутылочку захвати для полного удовлетворения жизни.
Утром Винтарь не косил, другие, более важные дела напрягали, не шли они звонким, как эхо, вечером на Николаеву лучку, не бросали сети, но какое-то светлое, таинственное чувство западало в душу и теплилось там все долгие зимние ночи.
Хоть и наездами был Афанасьевич в деревне, хозяйство вел справно. Каждый год, на запущенном некогда дворе, появлялось что-то новое. Банька ли, теплица, голубые ставеньки, колодец, выполненный непременно из «царской» глухой ольхи, как-то естественно вписывались в окружающий мир, дополняли его, вносили разнообразие в нищавшую уже деревню. А Афанасьевич радовался.
– Надо же, чудо Иван сотворил, – и трогал рукою резной наличник, – не дерево – кружева вологодские. Вот это мастер. Не мастер – волшебник, – уточнял он, от удовольствия потирал руки и улыбался. И непонятно было, чему улыбался: то ли искусству мастера, то ли исполнению еще одного своего желания.
Шло время. Афанасьевич крепко обжился в деревне. Готов был переселиться сюда, чтобы каждый день прикасаться к своим истокам, к земле, подарившей ему жизнь, бывать на родных могилах, во все времена радоваться чудной игре природы и чувствовать себя неотъемлемой частью деревенского мира.
– Подождите, – говорил он, – на пенсию выйду, так весь год проживу в деревне. Хочу увидеть все, что с детства меня поразило, что осколками, брызгами залегло в мою душу.
Рухнуло все разом. Вкривь и вкось пошла городская-деревенская жизнь. В деревне с каждым годом нищал совхоз, сеяли меньше, скотину пустили под нож, а потом и вовсе свели хозяйство к упадку. Сначала мужики-работяги возмущались не слабо, буянили, приструнить хотели новую власть, а потом, поразмыслив маленько, решили – и так проживем. Скотина на дворе есть, руки, ноги целы. Надо будет, и копейку какую заробим. С тем и разошлись. Ловкачи выкупили в совхозе старенькие трактора и машины, втихушку растащили по дворам прицепы и сеялки, разобрали для надобности зерноуборочные комбайны. Каждый хитрил сам за себя, каждый желал правдой-неправдой, темной ли ночью, светлым ли днем утащить кусок пожирнее и припрятать его до лучших времен. А они, эти времена, уже наступали. Землю делить стали. Бумагу на пай выдавать, что такой-то-такой имеет надел в семь гектаров и волен распоряжаться им по своему разумению. Наступала свобода. Только мало кто еще знал, что делать с этой свободой. Самые продвинутые поняли, что совсем не обязательно ходить на работу, корячиться на общественном поле, что сам ты нынче царь и хозяин, сам Конституция, сам власть и закон. От такого положения дел голова закружилась. И стали строить они грандиозные планы. Кто-то хотел свой надел превратить в картофельную плантацию, кто-то собирался скотину выращивать, а кто-то рассчитывал получить солидную прибыль с торговли обычным сеном. Мужики кучковались, самогон глушили, лясы точили, до хрипоты спорили о прелестях и преимуществах нового времени. А тут и весна. Сеять надо, а где и как? Винтарь в сельсовет подался, бумагу в руках держал.
– Скажи, любезный, – обратился он к председателю, – где мое законное поле?
– Откуда я знаю, где твое поле, – зло и сердито огрызнулся тот.
– Не понял юмора, – возмутился Винтарь, – бумагу я имею, гад! И твое, гадское дело, мне пай отвести.
– Вали отсюда, пока в лоб за язык свой поганый не получил. Ясно? – И возмущенно добавил: – Земли ему надо. Да бери сколько хошь. Совхоз в этом году вообще не сеет – любое поле бери!
Винтарь призадумался. Долго бродил вдоль деревни, примерялся, прицеливался с чего бы начать, но так и не остановил свой выбор ни на одном из полей. «Ладно, – подумал он, – Афанасьевич приедет – все растолкует. Мужик он ученый, поболе нашего знает».
Афанасьевич в тот год не приехал. Да и в городе бог знает что делалось. По осени танки в Москве появились. Лупили крупным калибром по высокому, Белому дому, пожар полыхал, стреляли на улицах. Валька, сожительница Винтаря, плакала, глядя в подслеповатое окно телевизора, причитала. И Винтарь, мусоля дешевую сигарету, тяжко вздыхал.
– Войны нам еще не хватало. Достукались падлы!
Время остановилось. Нет, на столе привычно тикал будильник, золотом листьев укрывали вековые березы примороженную землю, лохматил неухоженные поля злой северный ветер, утренник серебрил сочную зелень отавы. В природе все шло своим чередом. Время остановилось в людях. Чаще всего Винтарь лежал на диване, глядел в засиженный мухами потолок и не было сил, не было желания что-то делать. С трудом заставлял он себя подняться и выполнить неотложную крестьянскую работу: наколоть дров, накормить скотину, принести родниковой воды, во дворе убрать, как-то себя обиходить. Делал все с неохотой, без должного прилежания и аккуратности. Как будто то, виденное по осени, ударило по рукам, заронило в душу тревогу, смуту посеяло в сердце.
«А почему, собственно, я хрип должен гнуть, – думал он, – детей у меня нет. Нам с Валей немного надо. Картошку посадим, вырастим порося и проживем как-нибудь. Землю дали, а на хрена мне эта земля! Сеять, пахать, урожай собирать – для этого техника нужна, хотя бы конишка какой. А где это взять! Денег нет – не предвидится, да и не в мои-то годы это все начинать».
И потихоньку, по мелочам стал Винтарь двор продавать. Продал ружьишко, сети продал, а весной и корову свел со двора – толку с нее: прибыли никакой, а горбатиться ого, как надо. Деньги, по его разумению, тратил он правильно. В частном магазине Машковых покупал хлеб, спички да сахар и, как правило, водку, а так хозяйство еще кормило. Но деньги заканчивались быстро, и он шарил по дому, по двору шарил с надеждой отыскать в своем хозяйстве потребную для продажи вещь.
Нищал Винтарь, нищала деревня. Один за другим уходили на погост старики, а те, кто помоложе, подавались в город счастья искать. Ночами в деревне жутко стало. Редкие избы окнами светились в ночной темноте, а больше брошенные дома темнели черными остовами, холодный ужас наводили заросшие бурьяном дворы, быстро поддавшиеся тлению и упадку амбары, сараи и бани. Зимой волки стали похаживать, да шальные подростки повадились грабить брошеные дома. Винтарь уже не встревал в такие дела. Хотел однажды бандюков от воровства отвадить – чуть ноги унес. С тех пор тихо сидел, поглядывал в темные окна, да Богу молился, чтоб лихо мимо прошло.
Года через три, к Троице, приехал домой Афанасьевич. В дом заходить не стал, Винтаря кликнул, на скамейку присели, разговор повели.
– Вишь, что с деревней деется, – жаловался ему Винтарь, – так дело дальше пойдет – один на всю эту округу останусь. Разоренье идет, люди мрут, просторы твои, луга сенокосные зарастают. Власти тут нет, хозяина!
