Дмитрий Михаловский - Поэты 1880–1890-х годов

Кроткий вечер тихо угасает
И пред смертью ласкою немой
На одно мгновенье примиряет
Небеса с измученной землей.

В просветленной, трогательной дали,
Что неясна, как мечты мои, —
Не печаль, а только след печали,
Не любовь, а только тень любви.

И порой в безжизненном молчаньи,
Как из гроба, веет с высоты
Мне в лицо холодное дыханье
Безграничной, мертвой пустоты…

Как летней засухой сожженная земля
Тоскует и горит, и жаждою томится,
Как ждут ночной росы усталые поля,—
Мой дух к неведомой поэзии стремится.

Плывет, колышется туманов белый свиток,
И чем-то мертвенным он застилает даль…
Головки васильков и бледных маргариток
Склонила до земли безмолвная печаль.

Приди ко мне, о ночь, и мысли потуши!
Мне надо сумрака, мне надо тихой ласки:
Противен яркий свет очам больной души,
Люблю я темные, таинственные сказки…

Приди, приди, о ночь, и солнце потуши!

В этот вечер горячий, немой и томительный
Не кричит коростель на туманных полях;
Знойный воздух в бреду засыпает мучительно,
И болезненной сыростью веет в лесах;

Там растенья поникли с неясной тревогою,
Словно бледные призраки в дымке ночной…
Промелькнет только жаба над мокрой дорогою,
Прогудит только жук на опушке лесной.

В душном, мертвенном небе гроза собирается,
И боится природа, и жаждет грозы.
Непонятным предчувствием сердце сжимается
И тоскует и ждет благодатной слезы…

Покоя, забвенья!.. Уснуть, позабыть
                      Тоску и желанья,
Уснуть — и не видеть, не думать, не жить,
                      Уйти от сознанья!
Но тихо ползут бесконечной чредой
                      Пустые мгновенья,
И маятник мерно стучит надо мной…
                      Ни сна, ни забвенья!..

Над немым пространством чернозема,
Словно уголь, вырезаны в тверди
Темных изб подгнившая солома,
Старых крыш разобранные жерди.

Солнце грустно в тучу опустилось,
Не дрожит печальная осина;
В мутной луже небо отразилось…
И на всем — знакомая кручина…

Каждый раз, когда смотрю я в поле, —
Я люблю мою родную землю:
Хорошо и грустно мне до боли,
Словно тихой жалобе я внемлю.

В сердце мир, печаль и безмятежность…
Умолкает жизненная битва,
А в груди — задумчивая нежность
И простая, детская молитва…

Шлем — надтреснутое блюдо,
Щит — картонный, панцирь жалкий.
В стременах висят, качаясь,
Ноги тощие, как палки.

Для него хромая кляча —
Конь могучий Росинанта,
Эти мельничные крылья —
Руки мощного гиганта.

Видит он в таверне грязной
Роскошь царского чертога,
Слышит в дудке свинопаса
Звук серебряного рога.

Санчо Панса едет рядом;
Гордый вид его серьезен:
Как прилично копьеносцу,
Он величествен и грозен.

В красной юбке, в пятнах дегтя,
Там, над кучами навоза,—
Эта царственная дама —
Дульцинея де Тобозо…

Страстно, с юношеским жаром
Он в толпе крестьян голодных,
Вместо хлеба, рассыпает
Перлы мыслей благородных:

«Люди добрые, ликуйте,
Наступает праздник вечный:
Мир не солнцем озарится,
А любовью бесконечной…

Будут все равны; друг друга
Перестанут ненавидеть;
Ни алькады, ни бароны
Не посмеют вас обидеть.

Пойте, братья, гимн победный!
Этот меч несет свободу,
Справедливость и возмездье
Угнетенному народу!»

Из приходской школы дети
Выбегают, бросив книжки,
И хохочут, и кидают
Грязью в рыцаря мальчишки.

Аплодируя, как зритель,
Жирный лавочник смеется;
На крыльце своем трактирщик
Весь от хохота трясется.

И почтенный патер смотрит,
Изумлением объятый,
И громит безумье века
Он латинскою цитатой.

Из окна глядит цирюльник,
Он прервал свою работу,
И с восторгом машет бритвой,
И кричит он Дон Кихоту:

«Благороднейший из смертных,
Я желаю вам успеха!..»
И не в силах кончить фразы,
Задыхается от смеха.

Он не чувствует, не видит
Ни насмешек, ни презренья;
Кроткий лик его так светел,
Очи — полны вдохновенья.

Он смешон, но сколько детской
Доброты в улыбке нежной,
И в лице, простом и бледном,
Сколько веры безмятежной!

И любовь и вера святы,
Этой верою согреты
Все великие безумцы,
Все пророки и поэты!

Если б капля водяная
          Думала, как ты,
В час урочный упадая
          С неба на цветы,
И она бы говорила:
«Не бессмысленная сила
          Управляет мной.
По моей свободной воле
Я на жаждущее поле
          Упаду росой!»
Но ничто во всей природе
Не мечтает о свободе,
          И судьбе слепой
Всё покорно — влага, пламень,
Птицы, звери, мертвый камень;
          Только весь свой век
О неведомом тоскует
И на рабство негодует
          Гордый человек.
Но увы! лишь те блаженны,
          Сердцем чисты те,
Кто беспечны и смиренны
          В детской простоте.
Нас, глупцов, природа любит,
И ласкает, и голубит,
          Мы без дум живем,
Без борьбы, послушны року,
Вниз по вечному потоку,
          Как цветы, плывем.

То не в поле головки сбивает дитя
          С одуванчиков белых, играя,—
То короны и митры сметает, шутя,
          Всемогущая Смерть, пролетая.
Смерть приходит к шуту: «Собирайся, Дурак,
          Я возьму и тебя в мою ношу,
И к венцам и тиарам твой пестрый колпак
          В мою общую сумку я брошу».
Но, как векша, горбун ей на плечи вскочил,
          И колотит он Смерть погремушкой,
По костлявому черепу бьет что есть сил
          И смеется над бедной старушкой.
Стонет жалобно Смерть: «Ой, голубчик, постой!»
          Но герой наш уняться не хочет;
Как солдат в барабан, бьет он в череп пустой,
          И кричит, и безумно хохочет:
«Не хочу умирать, не боюсь я тебя!
Жизнь, и солнце, и смех всей душою любя,
          Буду жить-поживать, припевая:
Гром побед отзвучит, красота отцветет,
Но дурак никогда и нигде не умрет,—
          Но бессмертна лишь глупость людская!»

                     Летние, душные ночи
Мучат тоскою, веют безумною страстью,
                     Бледные, звездные очи
Дышат восторгом и непонятною властью.

                     С колосом колос в тревоге
Шепчет о чем-то, шепчет и вдруг умолкает,
                     Белую пыль на дороге
Ветер спросонок в мертвом затишье вздымает.

                     Ярче, всё ярче зарница,
На горизонте тучи пожаром объяты,
                     Сердце горит и томится,
Дальнего грома ближе, всё ближе раскаты…