Леонид Латынин - Праздный дневник

Накопилось причин и примет,
Еле видимых, вдруг, оговорок.
Подари мне однажды ответ,
Что известен по имени морок.

Да, вот так, наобум, наугад.
Или лучше – протяжно и тонко.
Я оставлю родной зоосад,
В роли зверя и в роли ребенка.

И уйду в твою жаркую глушь,
В твои дебри безбожного быта,
Где я – стражник, невольник и муж
У разбитого жизнью корыта.

И взахлеб, и вразрез ничему
Вылью всю свою пьяную душу,
Чтобы жить в навечернем дому,
Обнимающем небо и сушу.

Уныло снег не падает, а тает,
Не долетая даже до руки.
И то ли смерть не высоко витает,
Желанью заблужденья вопреки.

А может, сад, разрезанный на доли,
Как хлебы на неубранном столе,
Ни бел, ни черен в неживой юдоли,
Как должно саду в зиму на земле.

А может, я, отпив не полно меру,
Поставил чашу плавно на сукно
И глажу надоевшую химеру,
Когда-то залетевшую в окно.

Помилуй мя, и Боже и не боже,
Дай осенить прошедшее крестом.
Как все на все бессмысленно похоже
В пространстве мира, древнем и простом.

Ты была неосторожна,
Неразборчива, добра,
И, наверное, безбожна
С полуночи до утра.

Ты лепила боль и страхи
Из забот и суеты,
Плавно плавали рубахи,
Где, дрожа, ступала ты…

Где мои слова и светы?
Только тьма со всех сторон.
Да еще у края Леты
Улыбается Харон.

Да еще дожди над нами,
Да еще упругий зонт.
И в литой железной раме
Черно-желтый горизонт.

Наваждение жизни и плача,
Что ты мучаешь, душу губя?
Все равно мне не должно иначе
Принимать безнадежно тебя.

Розов мир из тоски и покоя,
Кактус мерзнет в январском снегу.
Как вдали замечательна Троя
С деревянным конем на лугу.

Где мне сердце надрезали всуе,
Чем заклеили красную плоть?
Зелены и укрывисты туи,
Что сажал между делом Господь.

Скачет белка, стрекочет сорока,
Чай дымит за оконным стеклом.
Мы в неволе у тайного срока,
Стерегущего нас за углом.

Спи, душа моя родная,
Над землей летя,
Ни забот, ни бед не зная,
Бедное дитя.

Сны смотри, какие были,
Их не торопи.
И проснись однажды или
Снова дальше спи.
Просыпаться смысла мало,
В новый сон спеша,
Так же горько и устало
Станет жить душа.

Протяни мне тихо руки,
Спящему давно,
Под назойливые звуки
Стука домино.

Я в бессмертье тебя не возьму.
Я оставлю тебя на земле.
Что мне делать в неверном дому,
Где мне станет «умре и истле»?

Снегири среди снега красны,
Горностай и пуглив, и остер.
Я до поздней и праздной весны
Допалю свой нежаркий костер.

Доварю в нем прилежно уху,
Отогрею ладони, дрожа.
Я скажу тебе как на духу:
Я не верую в веру ножа.

Хорошо, что ты все не поймешь.
Хорошо, что уйду не спеша,
Что опять пропадет ни за грош
Не судьба, а всего лишь душа.

Свет улыбчивый погас,
Солнце пепельное встало.
Мир текущий не про нас
Из резины и металла.

Вот он призраком летит,
Вот он бьет тебя с размаху.
Будит быта аппетит,
Что доступен даже праху.

Гонит ветром по воде.
Водит по полю в метели.
Надоело жить нигде,
И не зá что, в самом деле.

И, кромсая сталью плоть
Или собственную душу,
Обещаю Вам, Господь,
Я контракта не нарушу.

Доживу до никогда,
Помолюсь ужо потопу,
Чтобы вечная вода
Смыла Азию в Европу.

Живая жизнь сочится как гранат,
И сок течет и переходит в слово.
Все сущее убого и не ново —
Как вкус шато и в полночь променад.

Так почему я жить опять хочу?
И почему волнует даже фраза,
В которой мысли примитивней аза,
Но свет подобен лунному лучу.

Так почему я верю, как в Христа,
И в поздний сон, и в Вербную неделю,
И в то, что Бог поцеловал Емелю
В смущенный ум, а Женщину – в уста.

А свет тяжел, а ночь полувзошла,
А кожа рук и в молоке, и в саже.
А за окном в неукротимом раже
Салюта россыпь ярка и пошла.

«Увы, увы мне», – повторяю снова,
Вслед за Борисом, жалко и смешно.
Не понимая, в сущности, ни слова
В том, что и тёмно, и темнó.

И в чем разгадка их неволи
Смириться мудро, как во сне,
И пасть, не отвечая, в поле,
В быту с историей вдвойне.

А птица кружится высоко,
Трава красна и зелена.
Какая, в сущности, морока
Братоубойная война.

Конечно, по законам стада
Все, как и должно на войне.
Вот и живешь в посаде ада,
С тяжелой пушкой на ремне.

Легкий мех золотой шиншиллы,
Перламутр в голубом огне.
Вы с улыбкой земной Далилы
Наугад подошли ко мне.

В темном бархате, в стиле леди,
Опустив милосердный взгляд,
Где гуляли во фраках медведи,
Представлявшие стольный град.

Как легки ваши па и зыбки,
Осторожны под звуки труб,
Как торжественно тень улыбки
Чуть коснулась неполных губ.

Где вы, замки моей Женевы,
Где с рассветом не гасла свеча
И лежала рука королевы
Невзначай поперек луча?

Чай пролит во время оно
На зеленый с красным снег.
В небе кружится ворона,
Выбирая свой ночлег.

Справа ночь, и слева тоже,
Посреди висит луна.
Все мне кажется похоже
На посудину вина.

Терпко, горько, ярко, влажно.
И стеклянно, и светло.
Все, что больно и продажно,
Вон из сердца истекло.

И еще, конечно, кстати,
Из откуда в никуда
СВЧ, дуга кровати,
Крови черная руда.

Какое солнце молодое,
Какая плоская земля.
И на холме дымится Троя
На фоне красного кремля.

И те цвета вдали едины,
И рознь меж ними не видна.
Я выпил обе половины —
Суть наваждения до дна.

И эта смесь вины и веры,
Со справедливостью внутри,
Увы, такие же химеры,
Как блоковские фонари.

Неяркий свет на два квадрата.
В метели смута и тоска.
И что твоя ума палата
При свете черни Спартака.

Тяни себе из смуты нити
И не спеши из круга вон.
Все повторяется в граните.
И жизнь, и смерть, и даже сон.

Ветер грохнул по вымокшей крыше
И затих, отлетя на восток.
И луна, проплывавшая выше,
Оказалась у сомкнутых ног.

И светила, горела, играла,
Нежно дыбила влажное то,
Что стекало по лону металла
Сквозь небес молодых решето,

По дороге к забытому дому,
Меж грозы и начала дождя,
Уподоблено плавному грому,
Что еще рокотал, уходя.

Позабыв о недолгой истоме
Нетревожного праздного дня,
Где все двигалось, плавилось, кроме
Много Вас и немного меня.

Серый ветер дует в очи,
Пес зевает в стороне.
Середина праздной ночи
В непроснувшейся стране.

Что я здесь, за краем света,
В центре выпученной тьмы,
В ожиданье сна и лета,
Пленник ветреной зимы.

Что я им, живым и спящим,
Что я нам, идущим встречь,
Безнадежно настоящим,
Как сорвавшаяся речь.

Пес пропал, зима иссякла,
Свет на краешке ветвей.
И извне пустая сакля
Все отчетливо видней.

Не замечаю быта и печали,
Не различаю света или тьмы,
Но все, что было в мизерном начале,
Нам сохранили зрелые умы.

Я не живу средь сущего напрасно,
И не знобят ни жар, ни холода.
Зима старинна, сумрачна, прекрасна
И так же неизбывно молода.

И снег кружит и тает на ладони,
Свет фонаря невзрачен и незряч.
Я слышу твой в отцепленном вагоне
Невыносимый судорожный плач.

Луна в окне колеблется от ветра.
Как стыдно жить, принадлежа толпе.
Тебя в Афинах звали бы Деметра,
А здесь ты чай разносишь по купе.

То ли ветер зовет и плачет,
То ли птица летит и кличет.
Ничего это все не значит,
Все не в чет и не в нечет, а в вычет.

Я кружу по лесному кругу,
Я ищу то врага, то друга,
А зачем я врагу и другу,
Если оба они вне круга?

Вот и жизнь не дошла до меры,
Только верой не обделила.
Позади и вокруг – химеры,
И с мечом впереди – Далила.

Хорошо, что еще не вечер
Под нездешней моей звездою…
И на речке, Красивой Мече,
Пахнет вереском и резедою.

Я засыпал, отягощенный сном,
Я закрывал незащищенно веки.
И боль глуша надеждой и вином,
Я в смерти жил, как варвары и греки.

И вот теперь, когда вокруг зима,
Ни зги, ни дат, ни человека,
Вернувшись в ум, а не сойдя с ума,
Я ухожу от территорий века.

От темной власти медного гроша,
От власти чар, слепящей малолеток,
От слова-перевертыша – душа,
От всех незавершенных пятилеток.

От диктатуры хама и чумы,
Присущих и бумаге, и экрану,
От тех, кого на этом свете тьмы…

Кому служить вовек не перестану.

Живя направо и налево
И безнадежно, и темно,
Моя больная королева
Открыла узкое окно.

И смотрит в небо осторожно,
Считая звезды и года.
А жизнь темна и не безбожна,
И тяжела, и молода.

И, слыша шорохи и звуки
В пространстве ночи неземной,
Она протягивает руки
И обнимается со мной,

Который там – за дальним светом,
Как должно – со звездой во лбу
И в детстве купленным билетом
В ее нездешнюю судьбу.

Как светлы эти дольние дали,
Как прозрачна лукавая речь.
И как профиль тяжел на медали,
Кою выпало нынче беречь.

Пальцы голодны в выборе мяса.
Губы холодны ближе к зиме.
Мы – прошедшего времени раса,
Не в своем, а в насущном уме.

Смотрим, веруя, радуясь, плача
И о чем-то твердя наугад.
Ничего, что мы жили иначе,
Чем предписывал солнечный ад.

Где-то – игры в разлуку и встречи,
И в отсутствие сна и стыда.
…Хорошо, что приходят предтечи
Прежде, чем мы уйдем в никуда.