Овидий - Наука любви (сборник)

[222]

Если над Мемноном [223] мать и мать над Ахиллом рыдала,

Если удары судьбы трогают вышних богинь, —

Волосы ты распусти, Элегия скорбная, ныне:

Ныне по праву, увы, носишь ты имя свое [224] .

Призванный к песням тобой Тибулл, твоя гордость и слава, —

Ныне бесчувственный прах на запылавшем костре.

Видишь, Венеры дитя колчан опрокинутым держит;

Сломан и лук у него, факел сиявший погас;

Крылья поникли, смотри! Сколь жалости мальчик достоин!

Ожесточенной рукой бьет себя в голую грудь;

Кудри спадают к плечам, от слез струящихся влажны;

Плач сотрясает его, слышатся всхлипы в устах…

Так же, преданье гласит, на выносе брата Энея,

Он из дворца твоего вышел, прекраснейший Юл…

Ах, когда умер Тибулл, омрачилась не меньше Венера,

Нежели в час, когда вепрь юноше [225] пах прободал…

Мы, певцы, говорят, священны, хранимы богами;

В нас, по сужденью иных, даже божественный дух…

Но оскверняется все, что свято, непрошеной смертью,

Руки незримо из тьмы тянет она ко всему.

Много ли мать и отец помогли исмарийцу Орфею [226] ?

Много ли проку, что он пеньем зверей усмирял?

Лин [227] – от того же отца, и все ж, по преданью, о Лине

Лира, печали полна, пела в лесной глубине.

И меонийца добавь – из него, как из вечной криницы,

Ток пиэрийской струи пьют песнопевцев уста.

В черный, однако, Аверн [228] и его погрузила кончина…

Могут лишь песни одни жадных избегнуть костров.

Вечно живут творенья певцов: и Трои осада,

И полотно, что в ночи вновь распускалось хитро…

Так, Немесиды вовек и Делии [229] имя пребудет, —

Первую пел он любовь, пел и последнюю он.

Что приношения жертв и систры Египта? Что пользы

Нам в чистоте сохранять свой целомудренный одр?

Если уносит судьба наилучших – простите мне дерзость, —

Я усомниться готов в существованье богов.

Праведным будь, – умрешь, хоть и праведен; храмы святые

Чти, – а свирепая смерть стащит в могилу тебя…

Вверьтесь прекрасным стихам… но славный Тибулл бездыханен?

Все-то останки его тесная урна вместит…

Пламя костра не тебя ль унесло, песнопевец священный?

Не устрашился огонь плотью питаться твоей.

Значит, способно оно и храмы богов золотые

Сжечь, – коль свершило, увы, столь святотатственный грех.

Взор отвратила сама госпожа эрицинских святилищ

И – добавляют еще – слез не могла удержать…

Все же отраднее так, чем славы и почестей чуждым

На Феакийских брегах [230] в землю немилую лечь.

Тут хоть закрыла ему, уходящему, тусклые очи

Мать и дары принесла, с прахом прощаясь его.

Рядом была и сестра, материнскую скорбь разделяла,

Пряди небрежных волос в горе руками рвала.

Здесь Немесида [230] была… и первая… та… Целовали

Губы твои, ни на миг не отошли от костра.

И перед тем как уйти, промолвила Делия: «Счастья

Больше со мною ты знал, в этом была твоя жизнь!»

Но Немесида в ответ: «Что молвишь? Тебе б мое горе!

Он, умирая, меня слабой рукою держал».

Если не имя одно и не тень остается от смертных,

То в Елисейских полях будет Тибулла приют.

Там навстречу ему, чело увенчав молодое

Лаврами, с Кальвом [231] твоим выйди, ученый Катулл!

Выйди, – коль ложно тебя обвиняют в предательстве друга [232] , —

Галл, не умевший щадить крови своей и души!

Тени их будут с тобой, коль тени у тел существуют.

Благочестивый их сонм ты увеличил, Тибулл.

Мирные кости – молю – да покоятся в урне надежной,

Праху, Тибулл, твоему легкой да будет земля.

Много я, долго терпел, – победили терпенье измены.

Прочь из усталой груди, страсти позорной огонь! Кончено!

Вновь я свободу обрел, порвал свои цепи, —

Их я носил не стыдясь, ныне стыжусь, что носил.

Я победил, я любовь наконец попираю ногами.

Поздно же я возмужал, поздно окрепли рога!

Переноси и крепись. Себя оправдает страданье, —

Горьким нередко питьем хворый бывал исцелен…

Все сносил я, терпел, что меня прогоняли с порога,

Что, унижая себя, спал я на голой земле.

Ради другого, того, кто в объятьях твоих наслаждался,

Мог я, как раб, сторожить наглухо замкнутый дом!

Видел я, как из дверей выходил утомленный любовник, —

Так заслуженный в боях еле бредет инвалид.

Хуже еще, что меня, выходя из дверей, замечал он, —

Злому врагу моему столько б изведать стыда!

Было ль хоть раз, чтобы рядом с тобой я не шел на прогулке,

Я, возлюбленный твой, сопроводитель и страж?

Нравилась, видно, ты всем: недаром ты мною воспета, —

Ты через нашу любовь многих любовь обрела…

Ах, для чего вспоминать языка вероломного низость?

Ты, и богами клянясь, мне на погибель лгала!

А с молодыми людьми на пирах перегляды и знаки,

Этот условный язык, слов затемняющий смысл?..

Раз ты сказалась больной, – бегу вне себя, прибегаю, —

Что же? Больна ты иль нет, знал мой соперник верней…

Вот что привык я терпеть, да еще умолчал я о многом…

Ныне другого ищи, кто бы терпел за меня! Поздно!

Уже мой корабль, по обету цветами увитый,

Внемлет бестрепетно шум морем вздымаемых волн…

Зря перестань расточать меня покорявшие раньше

Ласки и речи, – теперь я не такой уж глупец…

Борются все же в груди любовь и ненависть… Обе

Тянут к себе, но уже… чую… любовь победит!

Я ненавидеть начну… а если любить, то неволей:

Ходит же бык под ярмом, хоть ненавидит ярмо.

Прочь от измен я бегу, – красота возвращает из бегства;

Нрав недостойный претит, – милое тело влечет.

Так, не в силах я жить ни с тобой, ни в разлуке с тобою,

Сам я желаний своих не в состоянье постичь.

Если б не так хороша ты была иль не так вероломна!

Как не подходит твой нрав к этой чудесной красе!

Мерзки поступки твои, – а внешность любить призывает…

Горе! Пороки ее ей уступают самой.

Сжалься! Тебя я молю правами нам общего ложа,

Всеми богами (о, пусть терпят обманы твои!),

Этим прекрасным лицом, божеством для меня всемогущим,

Сжалься, ради очей, очи пленивших мои:

Будь хоть любой, но моей, навеки моей… Рассуди же,

Вольной желаешь ли ты иль подневольной любви?

Время поднять паруса и ветрам отдаться попутным:

Я ведь, желай не желай, вынужден буду любить!..

Ты хороша, от тебя я не требую жизни невинной,

Жажду я в горе моем только не знать ничего.

К скромности я принуждать не хочу тебя строгим надзором;

Просьба моя об одном: скромной хотя бы кажись!

Та не порочна еще, кто свою отрицает порочность, —

Только признаньем вины женщин пятнается честь.

Что за безумие: днем раскрывать, что ночью таится,

Громко про все говорить, что совершалось в тиши?

Даже блудница и та, отдаваясь кому ни попало,

Двери замкнет на засов, чтобы никто не вошел.

Ты же зловредной молве разглашаешь свои похожденья, —

То есть проступки свои разоблачаешь сама!

Благоразумнее будь, подражай хотя бы стыдливым.

Честной не будешь, но я в честность поверю твою.

Пусть! Живи, как жила, но свое отрицай поведенье,

Перед людьми не стыдись скромный вести разговор.

Там, где беспутства приют, наслажденьям вовсю предавайся;

Если попала туда, смело стыдливость гони.

Но лишь оттуда ушла, – да исчезнет и след непотребства.

Пусть о пороках твоих знает одна лишь постель!

Там – ничего не стыдись, спускай, не стесняясь, сорочку

И прижимайся бедром смело к мужскому бедру.

Там позволяй, чтоб язык проникал в твои алые губы,

Пусть там находит любовь тысячи сладких утех,

Пусть там речи любви и слова поощренья не молкнут,

Пусть там ложе дрожит от сладострастных забав.

Но лишь оделась, опять принимай добродетельный облик.

Внешней стыдливостью пусть опровергается срам…

Лги же и людям, и мне; дозволь мне не знать, заблуждаться,