Федор Тютчев - Том 6. Письма 1860-1873
Петербург. 5 июля <18>66
Пишу к вам, почтеннейший Михаил Никифорыч, по особенному поручению графа М. Н. Муравьева. Он просил меня подтвердить вам в письме моем все, что уже, как он говорил мне, было вам сообщено…
Он просит вас о личном свидании с вами в Петербурге и желал бы очень и очень, чтобы вы ускорили вашим приездом… Он считает необходимым, для пользы общего дела, передать вам многие данные, добытые следственною комиссиею, уясняющие и определяющие настоящее положение нашего современного общества и которые — как он весьма справедливо предполагает — только в ваших руках могут оказаться плодотворны… Итак, еще раз, и он, и мы все надеемся видеть вас в скором времени в Петерб<урге>, где ваше присутствие, в данную минуту, могло бы быть во многих отношениях чрезвычайно полезно…*
В надежде вашего скорого приезда я бы смел просить вас, почтеннейший Михаил Никифорыч, сделать мне честь и особенное удовольствие остановиться у меня. — Я теперь совершенно один в доме, простору вдоволь, и вам, могу надеяться, было бы у меня не менее покойно и удобно, чем в гостинице. Одно только обстоятельство меня несколько пугает — это высота моей лестницы.
Граф Муравьев сообщал Валуеву о своем желании личного с вами свидания и той пользе, которую он от этого ожидает… Валуев выразился, что он совершенно разделяет это убеждение и что ему приятно было бы, если бы вы могли на месте удостовериться в отсутствии всякой личной враждебности к вам…
Передаю слышанное…
Такое же сообщение было сделано Муравьевым и графу Шувалову.
Итак, ждем вас, Михаил Никифорыч. Приезжайте и убедитесь, что благодаря вам наконец и у нас — и в нашей правительственной среде — сила печатного слова признана не как факт только, но как и право…
В заключение прошу вас передать мое усердное почтение милой и дорогой Софье Петровне и поручаю себя вашему расположению.
Вам душевно преданный
Ф. Тютчев
Георгиевской М. А., 13 июля 1866*
Петербург. 13 июля <18>66
В ответ на письмо вашего мужа пишу к вам, моя милая, добрая, справедливо на меня негодующая Marie. Мне все как-то кажется странным, что мои к вам ежедневные, хотя, правда, и не писанные письма не доходят до вас. Пора бы, кажется, изобрести такой телеграф, который тем, кого мы очень любим, передавал бы сам собою наши мысли и чувства, как только они в нас зарождаются. — От эдакого телеграфа вам бы тогда отбою не было, и вам бы пришлось жаловаться на преувеличенную деятельность моей корреспонденции.
Вижу с признательностию из писем вашего мужа, что здоровье ваше довольно хорошо. Прошу продолжать. Известие, что с вами теперь сестра ваша Ольга и что я, вероятно, еще ее у вас застану, меня как-то порадовало и возбудило во мне какое-то сердечное любопытство. — Напишите, на кого она похожа…
Так как для вас всякое письмо без некоторой примеси политики кажется безвкусным, то я вменяю себе в обязанность, хоть бы для передачи, сообщить вам следующее. — Здесь не совсем спокойно смотрят на невероятную уступчивость Наполеона и невольно подозревают, что под этим кроется что-нибудь недоброе для нас. Это все происходит оттого, что до сих пор не хотят убедиться, вопреки очевидности, в полнейшей несостоятельности этого человека и с каким-то смешным упрямством отыскивают во всех его самых грубых, самых осязательных промахах глубину премудрости. Только в этом деле всемирной мистификации он поистине велик… Но и тут большая доля заслуги принадлежит не ему, а человеческой глупости.
Я все еще той веры, что эта-то уступчивость со стороны Наполеона приведет к взрыву во Франции и разрыву ее с немцами — и что только что начавшаяся передряга в Европе пойдет еще гораздо далее…*
Я знаю от Муравьевых, что Мих<аил> Ник<олаевич>, который был несколько озадачен первым телеграф<ным> сообщением Каткова, был очень доволен его письмом. Желаю, чтобы в свою очередь и Мих<аил> Никифорыч успокоился касательно моего будто бы неосторожного оглашения письма вашего мужа*. Все подробности, заключающиеся в этом письме, были уже общеизвестны, и преимущественно в той именно среде, где их разглашение могло бы вызвать недоброжелательство. Впрочем, даже избыток подобной предосторожности меня душевно радует как новое ручательство за ненаветное процветание «Московских ведомостей». — Их возрождению все еще продолжают радоваться, как возвращению милого дорогого гостя, о котором давно не имели известий. — Первые передовые статьи были очень замечены, особливо циркуляр «Московск<их> вед<омостей»> по поводу высочайшего рескрипта*. Но в статьях об иностр<анной> политике замечена была некоторая нерешительность и бледность*, к которой мы, конечно, уже успели привыкнуть на практике и потому неохотно лишились бы некоторого за это вознаграждения в среде нашей умозрительной политики.
Муж ваш пишет мне, что вы неослабно стараетесь предохранить его от поползновения предаться сердцем вновь раз изменившим обольщеньям…* и очень хорошо делаете. Возобновить кабалу было бы, с его стороны, непростительною слабостию. — Хоть Делянов живет теперь на даче, но я сегодня же, вероятно, увижусь с ним за обедом у княгини Кочубей и передам поручение Алек<сандра> Иваныча. — Завтра я сбираюсь в Ораниенбаум к велик<ой> княгине Елене Павловне и пробуду там и в Петергофе дня три или четыре. К возвращению моему в город надеюсь найти письмо от вас…
Вот уже более недели, что я не виделся с вашею тетушкою или, лучше сказать, тетушками*. Последнее наше свидание было 5-го июля, в этот день, столько лет мною празднуемый, я обедал у Анны Дмитр<иевны> и сам себе казался каким-то привиденьем…
Простите, до свидания, моя милая, добрая Marie, и не переставайте, прошу вас, быть взыскательными… Детей обнимаю.
Господь с вами.
Тютчевой Эрн. Ф., 21 июля 1866*
Pétersbourg. Jeudi. 21 juillet
Ma chatte chérie, avant toute chose, il faut que je te demande grâce p<our> une bien coupable indiscrétion. — Mais elle était p<our> a<insi> d<ire> involontaire, la tentation était trop forte… Il s’agit de la lettre de ton frère. Je savais que cette lettre contenait la première impression produite sur lui p<ar> les événements qui viennent d’arriver — le cri même de ces événements, et ne pouvant entrer dans la chambre où il parlait, j’ai écouté à la porte… De là l’enveloppe entrouverte par un coup de canif égaré… Eh bien, le croiras-tu? Je ne me repens pas de l’indiscrétion commise — tant les quelques lignes très remarquables de cette lettre jettent du jour sur toute la situation, et me confirment dans mes appréciations.
La guerre n’est qu’interrompue*. Ce qui feint de finir, n’aura été que le prélude du grand massacre, de la grande lutte entre la France Napoléonienne et les Allemands, et c’est l’Allemagne du midi, gravitant irrésistiblement vers le Nord en dépit de toutes ses misérables dynasties, qui la fera éclater… La France, quoi qu’on fasse, ne pourra pas se résigner à laisser s’achever l’unification de l’Allemagne toute entière. C’est une question de vie pour elle. Elle peut ne pas réussir à l’empêcher, mais elle l’essaiera… Et c’est pourtant cette politique de N<apoléon> III, si fort admirée pour son habileté et sa portée par les imbéciles du monde entier, qui lui aura valu cela… Jamais on n’a vu mystification pareille!..
Je viens de passer trois jours entre Oranienbaum et Péterhoff, en rapport de discussions politiques avec tous les membres de l’Auguste famille, tous divisés entre eux par leurs sympathies et antipathies — toutes allemandes… C’est en un mot l’Allemagne en abrégé. La seule note parfaitement absente, c’est le point de vue russe sur la question. Cela m’a fait faire de pénibles réflexions… D’ailleurs j’ai été extrêmement choyé et fêté. J’ai revu la Gr<ande>-D<uchesse> Marie avec qui j’ai eu une longue conversation à un bal patronné p<ar> elle à Péterhoff. Celle-là est toute Napoléonienne et ne comprend pas, comment un homme, qui lui plaît tant, puisse ne pas être le meilleur allié de la Russie… surtout après les avances qu’il vient de nous faire. Car il vient d’adresser une lettre autographe à l’Empereur, p<our> lui offrir son alliance, et l’engager à jeter un voile sur le passé… Une lettre pareille est un aveu bien significatif…
Quant à mon cher Prince et ami*, il patauge décidément, et il en est ainsi de tout ce monde-là où l’on ne trouve pas même le plus léger pressentiment, le moindre glimpse de la réalité russe dont ces gens-là devraient être les représentants. — Ignorance si complète des premiers éléments de la question que toute discussion sérieuse avec eux est une impossibilité… Et voilà pourquoi je me console de notre inaction forcée dans le moment donné, car leur impuissance réelle est l’unique garantie que nous ayons contre les désastreuses conséquences de leur inintelligence… Ce sont des gens qui allaient se tromper de wagon, mais qui heureusement l’auront manqué…
Cette nuit j’ai couché dans le grand salon, car l’œuvre de démolition a déjà atteint ma chambre où l’on va raser le poêle, pour le convertir en cheminée…
Je remercie ma bonne Marie de son annexe et la prie de faire mes amitiés à Birileff et mes tendresses à la petite…* Puissent-ils tous deux lui donner le moins d’inquiétudes possible… Voici un mot pour Daniloff que je suppose encore avec vous, et dans le cas où il vous aurait déjà quitté, il faudrait le lui faire tenir sans retard, pour qu’à son retour de la campagne de son père il repasse par Ovstoug, p<our> mettre ordre à l’affaire que je lui recommande, à moins qu’il ne l’eût déjà fait.
Ici le temps a été constamment froid et pluvieux, la maladie est en décroissance et on n’en parle guères. Quant à moi, j’aimerais, je crois, encore mieux une bonne attaque de choléra que cette misérable manière de se mal-porter qui ne vous tue pas, mais qui vous empoisonne la vie, goutte p<ar> goutte…
