Федор Тютчев - Том 6. Письма 1860-1873
Передовые статьи «М<осковских> ведомостей», все более и более усиливая и сочувствие друзей, и вражду ненавистников, все пуще усложняют и затягивают вопрос*. За вас — чувство самосохранения целого общества и все его разумные и благонамеренные представители. Но что же противу вас? — То самое, что, напр<имер>, в республиках создало остракизм*, т. е. какая-то присущая всякой власти зависть в отношении к тем общественным делателям, снискавшим себе личное значение помимо власти, которая в душе своей более сочувствует зловредной, но раболепной пошлости, чем самой усердной, самой полезной, но независимой деятельности. Вот червь, который все подтачивает.
Простите. До скорого свидания. Что наша бедная Marie? Какова она?
Георгиевскому А. И., 8 мая 1866*
Петерб<ург>. 8 мая 1866
Писал к вам вчера, пишу к вам сегодня — и на этот раз далеко не радостные вести. Но вы, вероятно, уже их знаете. Вы о сю пору должны были получить второе предостережение «М<осковским> вед<омостям>», состоявшееся еще третьего дня без моего ведома и о котором я только вчера узнал в заседании*. — Сегодня оно будет объявлено в «Север<ной> почте». — Вчера же я обедал у графа Д. А. Толстого, где были Кауфман, Безак, Делянов*. Общее впечатление было, разумеется, самое грустное — но вот к какому пришли общему заключению. Желательно, чтобы, не закрывая издания, «М<осковские> вед<омости>» перенесли немедленно дело свое в Сенат. Главное, как в начале прошлого года*, выгадать время, чтобы дать возможность всем тем, которые понимают значение происходящего, а между ними есть люди влиятельные и ревностные, заявить свое содействие…
Надобно предвидеть, что глубоко оскорбленное чувство того, что они называют русскою партией, т. е. все это громадное консервативно-национальное большинство русского общества, т. е. все, что ни есть здорового и благонамеренного, выскажется так или иначе. На эти-то манифестации противники «Моск<овских> вед<омостей>» и рассчитывают, — чтобы, усилив раздражение в государе, произвести окончательный разрыв. — Это какой-то нелепый, безобразный сон, совершающийся наяву… Впрочем, не надобно себя обманывать. Дело «Моск<овских> ведомостей» есть только эпизод всего положения — они преследуются не как направление только, но как печать, и в данную минуту — вопреки всем вашим сомнениям — сознательно или бессознательно — начинается решительно реакция против печати. Люди противуположных направлений пришли к одному и тому же убеждению, что все зло — от печати и что с нее-то и надобно начать, — словом сказать, повторение реакций прошлого времени, оказавшихся, как известно, столь благотворными для русского общества. — Рядом с «Московск<ими> вед<омостями>» должны будут закрыться и здешние некоторые издания*. Имеется в виду <прийти к>[27] какому-то цензурному уровню — без цензуры, но который — даже и при цензуре — никогда осуществиться не мог.
Положение, как вы видите, серьезное. При разъедающей Россию язве, при страшном финансовом расстройстве, накануне готовящегося в Европе светопреставления — вдруг, ни с того ни с сего, такой взрыв самоубийственных инстинктов и направлений. — Никакими словами нельзя передать овладевающего чувства. —
<Конец письма утрачен>
Георгиевскому А. И., 2 июня 1866*
Петербург. 2 июня <18>66
Через час по возвращении моем в П<етербург> я получил от Мих<аила> Ник<ифоровича> депешу, вероятно, известного вам содержания*. — Во всяком случае, уверьте, прошу вас, кого следует, что он может быть совершенно спокоен и что от меня ему нечего опасаться ничего такого, что могло бы повредить его интересам, т. е. общему интересу. — Но в самый день моего приезда я обедал у кн. Горч<акова>, и он мне первый начал говорить о свидании Мих<аила> Ник<ифоровича> с его московск<им> собеседником, о чем князь был извещен через самого этого собеседника, который довольно верно передал ему сущность всего сказанного при этом случае, заявив в заключение, что он остался вполне доволен разумностию и умеренностию Мих<аила> Ник<ифоровича>. — Впрочем, он здесь не скрывает, что это свидание состоялось не вследствие собственного его побуждения, но по предписанию свыше…
Что же касается графа Толстого, то еще до сей минуты мне не удалось с ним видеться. Знаю только через Делянова, что он сбирается в Москву между пятым числом и десятым этого месяца. Во всяком случае, увижусь с ним перед его отъездом и не премину, разумеется, переговорить с ним обо всем, что следует…*
Здесь все надеются, что дело «Моск<овских> вед<омостей>» устроится и уладится удовлетворительным образом, — их нормальное восстановление есть дело общей потребности, и можно предвидеть, что и внешние события, надвигающиеся на нас, немало будут способствовать правильному разрешению этой задачи.
С Деляновым, как я уже сказал, я подробно говорил о вас и обо всем положении вашем и в десятый раз удостоверился, что он совершенно расположен в вашу пользу…
Засим — и на этот раз обращаюсь к вам обоим — должен сознаться, милые вы друзья мои, что и двухнедельное пребывание с вами уже достаточно обратилось в привычку, чтобы не тяготиться ее перерывом, — и я предчувствую, что я, при первой же возможности, поспешу возобновить прерванное.
Господь с вами. — Детей обнимаю.
Ф. Тчв
Георгиевскому А. И., 8 июня 1866*
Петербург. 8 июня
Вот вам, любезнейший друг Александр Иваныч, несколько строк для графа Толстого, который сегодня же отправляется в Москву и предполагает пробыть там дней 8 или 10. — И со стороны Делянова вы были ему отрекомендованы наилучшим образом. Увидим, что Бог даст… Я, как вы увидите из моего письма, в самых общих выраженьях говорю ему об вас, не предрешая ничего касательно вопроса о вашем будущем определении. Впрочем, и вам самим трудно будет решить этот вопрос, не побывавши предварительно в Петерб<урге>*.
Из последнего мероприятия по поводу двух журналов вы можете составить теперь более точное понятие о степени сознательности, с каковою относятся к вопросу о печати*. Это самые примитивные, самые непосредственные отношения… Нечто вроде лечения от зубной боли посредством удара кулаком по зубам… Иногда и это помогает.
Теперь дело идет о пересмотре и перестрое этого несчастного устава о печати — для избежания, как сказано, недоразумений, подобных тому, которое встретилось с «Московскими ведомостями»…*
Какое наивное занятие все эти попытки решить задачу законодательными ухищрениями — там, где ящик так просто и так нормально открывается… А вот еще и другой куриоз. За какую-то статью уже любимовских «Москов<ских> вед<омостей>» Совет по делам печати уже собрался было предать их суду, но министр решил, что так как «Московские вед<омости>» суть собственность Московск<ого> университета, то надобно предварительно отнестись к министру нар<одного> просвещ<ения> и спросить у него, какие он меры сочтет удобоприятными по поводу означенной статьи*. Об отзыве же со стороны нар<одного> пр<освещения> на сделанный запрос — я ничего не знаю.
На днях я обедал у в<еликой> княг<ини> Ел<ены> Павл<овны>, и, разумеется, речь была и о деле «Моск<овских> вед<омостей>». Тут случился Чевкин, который очень разумно и с большим сочувствием отозвался о деятельности ее прежней редакции и изъявил надежду, что еще не умер Лазарь, а спит*. — Впрочем, признаюсь вам, при тех условиях, которыми определяются у нас отношения печати, мне кажется, что в подобной среде и сон, и жизнь, и смерть — все это явления равно случайные и призрачные… Все это Maja, по-русски — марево.
Простите пока. К Marie буду писать особенно. — Обнимаю ее и детей.
Весь ваш
Ф. Т.
Георгиевской М. А., 19 июня 1866*
Петербург. 19 июня <18>66
Вот вам два письма разом, моя милая Marie, — мое и ваше. Это последнее было вскрыто мною по недосмотру и возвращается к вам недочитанным. Вот как я уважаю, в назидание нашей полиции, тайну частной переписки, особливо супружеской… Мое же письмо вы могли бы оставить вовсе не читанным, так оно бедно содержанием… Все существенное, что бы я мог вам сказать, было уже, конечно, передано вам вашим мужем. — Теперь мне от вас ждать новостей. Тех именно, которые в данную минуту исключительно меня интересуют, т. е. относящихся к вашему делу…* Я преисполнен надежды на успех. И успех, что вы уже будущей осенью возвратитесь в Петербург. Еще вчера говорил я с Деляновым об Ал<ександре> Ив<аныче>, и он надеется, что гр. Толстой теперь же назначит его по особым поручениям и увезет с собою, в свой ученый объезд. Это было бы лучше и дачи, и даже диссертации.
