Евгений Клячкин - Песни

Я был мальчишка глупенький
и темноту любил.
Еще любил я девочек
и так-то вот и жил.

Мы встретились с ней вечером —
она была смела:
губами ли, руками ли —
она меня взяла.

Растаял, как конфета, я,
влюбился, как дурак.
Готов мою неспетую
таскать я на руках.

Насилу дня дождался я —
и вот она пришла…
Широкая и плоская,
как рыба-камбала.

Глаза — как две смородины,
а ротик — словно щель.
Ой, мама моя, Родина,
ой, где моя шинель.

С тех пор — к чертям романтику,
знакомлюсь только днем.
А если выйдет — вечером,
то лишь под фонарем.

По ночной Москве идет девчонка,
каблучками «цок-цок-цок».
Вдруг откуда ни возьмись
сторонкой незнакомый паренек.

Он ей говорит со знаньем дела:
«Виноват, который час?»
А она ему на это смело:
«Два — двенадцать — тридцать шесть».

Он ей: «Что-то я, пардон, не понял,
что такое „тридцать шесть“».
А она: «Да это ж телефон мой
(Господи, какой балда!)

Позвоните, попросите Асю,
это буду лично я.
Ну а вас зовут, я вижу, Вася, —
в общем, познакомились».

Парень осмелел: «А вы поэтов
знаете ли вы стихи?»
А она ему в ответ на это:
«Евтушенко мой дружок».

Он ей говорит: «Тогда, простите,
может быть, мы в ресторан?»
А она: «Вы завтра позвоните,
а сейчас меня ждет муж!»

Я скажу вам по секрету —
я на всех начихал:
меня ценит как поэта
Нюра-дворничиха.

Доказательства на месте,
если хочете знать:
мы лежим в кровати вместе —
вот вам! Так вашу мать.

Я несу искусство в массы —
где народ, там и я!
Ох, какая ж, братцы, власть-то
наша правильная!

Смотрю, как складывалась жизнь
и в то же время вычиталась,
а все казалось, все считалось,
что мы проходим рубежи.
И льют молочный свет шары
из той доверчивой, прекрасной,
теплом наполненной и ясной
светящейся моей поры.
Холмы и горы позади
нам обещали спуск в долину,
но нас вела дорога мимо, —
не ты решал, так Бог судил!

Когда казалось средь полей,
что время вдруг остановилось,
то легче нам не становилось,
а становилось тяжелей.
Но нас, кого зову я «мы»,
на самом деле так немного,
и не для всех лежит дорога
мимо долин через холмы.
И, хоть в спасительный покой,
срывая путы, рвется тело,
но, как бы тело ни хотело,
ему дороги нет такой.

К чему ты ни приговорен —
к забвенью иль к посмертной славе, —
но одинаковой отравой
несчастный мозг твой напоен.
Простись же, мой далекий брат,
со всем, к чему ты так стремился,
любви и славы не добился,
и денег нет, — так будь же рад!
Так будь же рад, что не один
такой явился ты на свете.
Чем тяжелей, тем дальше светит
твой гордый путь, мой господин!..

Встают холмы из новых лет, —
они не выглядят иначе,
и та же самая задача —
преодолеть, преодолеть!
Преодолеть — и всех затей,
ведь как прекрасен путь окольный!
А мы ползем туда, где больно,
через себя, через детей.
И, в сущности, все тот же путь
в любой стране мы выбираем
и равномерно вымираем,
не доползя куда-нибудь…

В трех нотах музыка плывет,
вполне охватывая тему,
и выясняется, что телу
достаточно и этих нот.
Достаточно и этих нот!..

Эмблема — «пила и топор»,
хоть плотник ты будь, хоть палач.
Но все же топор — не палаш,
и, значит, «не пойман — не вор».

Вот гулкий пустой коридор,
«глазки» на шеренгах дверей,
конвойный со связкой ключей —
и, значит, «не продал — не вор».

Вот лысина — будто пробор,
слова — то ли воск, то ли нож,
но ты их спокойно кладешь,
и значит, «не куплен — не вор».

Толпою заполненный двор,
вороний растерзанный крик,
услышишь себя в этот миг —
и значит, «не сдался — не вор».

Вот земля — пустынна и убога.
Что вбирает — все уходит в пыль.
След солдата лег на след пророка —
так слагалась наша с вами быль.

И в какие б дали нас потом
ни разметало время —
здесь мое, все мое — я узнал сразу,
словно запах детских лет.

Всем спасибо, кто трудом и кровью
на болотах возводил сады.
Кто пески пустынь поил с любовью
драгоценной каплею воды.

Чей тяжелый меч разил врагов
и защищал надежно
все, что нам продолжать,
все, что нам строить, —
нашу Эрец Исраэль.

Звездные по ней ведут дороги,
оставляя в душах звездный след.
Музыка надежды и тревоги
в нас звучит, а в ней — и боль, и свет.

Звездные пути над нами
и под нами тоже звезды.
Свет в окне, свет во мне,
свет в тебе — всюду.
Хочешь — видишь, хочешь — нет.

Эта ночь была моя —
ни о чем я не жалею.
Невозможно быть смелее,
чем в ту ночь она и я.

Ястреб тут издал бы стон:
шкаф мы сделали трамплином,
приземленье в пианино
или на журнальный стол.

Сторублевая тахта
отработала всю сотню!
Полюбуюсь я охотно
оправдавшей хоть полста.

Встали утром из прорех
дребезжащие пружины.
Если мы остались живы,
это чудо не для всех.

Семь отметин на губах,
я порвал ей грудь и ухо,
но о том, друзья, ни звука,
что оставил ей в зубах…

Пахла серой эта ночь.
Мы тогда еще не знали,
что на этом карнавале
черти с нами заодно.

Но — разрыв. И вот ясна
сей трагедии причина:
я отныне — не мужчина,
девушка, увы, она.

Море набежало, море отбежало, —
промелькнул дельфин.
Море набежало, море отбежало, —
он сидел один.

Море набежало, море отбежало, —
поднялась луна.
Море набежало, море отбежало, —
подошла она.

Море набежало, море отбежало, —
опустилась тень.
Если бы сказало море,
то, что увидало море, —
покраснел бы день.

Море набежало, море отбежало, —
вышел человек.
Море набежало, море отбежало, —
он увидел их.

«Вот вы где, негодные,
ни на что не годные,
неужели дня вам мало?!
Вон отсюда с глаз моих
со своими ласками!»
А они сказали — «Мяу!».

Ах, эта ночь — ее не смыть годам!
Рыча от страсти, волны в берег бьются.
Ее глаза мерцают, как вода,
Чисты, как правда, и круглы, как блюдца.

И «сильвупле» в ответ на мой «пардон»
сказало больше, чем французский паспорт.
Я понял сразу — я дотла сожжен,
и мой карман открылся, как сберкасса.

Я взял для нас шикарный «шевроле»,
я армянину уплатил червонец.
Он мне с акцентом объяснил что — где,
а мне казалось — это был японец.

Швейцар открыл — он черен был, как ночь.
Я негров с детства очень уважаю.
Он согласился нам во всем помочь.
Как жалко, что он был азербайджанец!

Нам стол накрыли в кабинете «люкс».
Стонал оркестр под возгласы «давайте!».
Она шептала: «Ах, я Вас боюсь!» —
совсем как мисс американцу на Гавайях…

Ах, эта ночь! Звезда легла на мыс,
морская пена увенчала пляжи,
и охватила пальма кипарис,
и кто здесь кто — уже никто не скажет…

А утром пепел слоем на ковре,
и унитаз шампанским пахнет грустно.
А в дверь стучат — увы! — стучатся в дверь,
лишь простыня еще свисает с люстры.

Ах, эта ночь — мигнула и прошла.
Я так старался, ах, как я старался!
Она, конечно, русскою была,
а я опять евреем оказался.