Игорь Северянин - Том 2. Поэзоантракт

Уже в жасминах трелят соловьи,
Уже журчат лобзания в жасмине,
И фимиамы курятся богине;
И пышут вновь в весеневом кармине
    Уста твои!

Уста твои — чаруйные новеллы!
Душист их пыл, и всплески так смелы,
И так в жасмине трелят соловьи,
Что поцелуи вальсом из — «Мирэллы» —
    Скользят в крови.

На! одурмань! замучай! упои!
Испчель, изжаль кипящими устами!
Да взветрит над жасминными кустами
Царица Страсть бушующее пламя,
Пока в жасмине трелят соловьи!

Я — Сольвейг полярная, блондинка печальная,
С глазами газельными, слегка удивленными,
Во все неземное безумно влюбленными,
Земным оскорбленными, земным удивленными…
В устах — окрыленная улыбка коральная.

Приди же, мой ласковый, любовью волнуемый!
Приди, мною грежемый, душою взыскуемый!
Я, Сольвейг полярная, блондинка печальная,
Привечу далекого, прильну поцелуйно,
Вопью в гостя милого уста свои жальные!

Так сбудется ж, несбывная мечта моя дальняя!
Блесни упоение, хотя б мимолетное, —
Мое бирюсовое! Мое беззаботное!
К бесплотному юноше льнет дева бесплотная —
Я — Сольвейг полярная, блондинка печальная!

На улицах светлого города
Со свитою и с королем
И просто, и вместе с тем гордо,
Встречается Ингрид пешком.
И с нею друзья неизменные —
Курсистки, студенты, военные.

Всем очень легко, очень весело,
Смущенье навеки исчезло,
Идет под бряцание шпор
Свободный и вежливый спор;
Но в тоне Ее Светозарности
Не слышно у них фамильярности.

Бывают на выставках, в опере,
То все отправляются к кобре
И кормят ручную змею,
Сливаясь в большую семью.
И губы искусаны до крови
В каком-нибудь кинематографе.

А то на вечерках студенчества
Царица впадала в младенчество,
Принявши ребяческий вид,
Шалит, неунятно шалит!
Тогда берегись философия:
Ты всех приведешь к катастрофе…

Заходит ко всем она запросто.
Пьет чай, помогает всем часто,
Готовая снять с себя брошь, —
И ценит ее молодежь.
Пред царскою кофточкой ситцевой
Трепещет одна лишь полиция!..

— Мама, милая мамочка,
  Скоро ль будет война?
— Что с тобой, моя девочка?
  Может быть, ты больна?

— Все соседи сражаются,
  Не воюем лишь мы.
— Но у нас, слава господу,
  Все здоровы умы.

— Почему нас не трогают?
  Не пленят почему?
— Потому что Миррэлия
  Не видна никому…

— Почему ж наша родина
  Никому не видна?
— Потому что вселенная
  Нам с тобой не нужна…

— Мама, милая мамочка,
  Плачет сердце мое…
— Различай, моя девочка,
  От чужого свое…

— Ну, а что окружает нас?
Кто ближайший сосед?
— Кроме звезд и Миррэлии
Ничего в мире нет!

Не вовлечет никто меня в войну:
Моя страна для радости народа.
Я свято чту и свет и тишину.
Мой лучший друг — страны моей свобода.
И в красный цвет зеленую весну
Не превращу, любя тебя, природа.

Ответь же мне, любимая природа,
Ты слышала ль про красную войну?
И разве ты отдашь свою весну,
Сотканую для радости народа,
Рабыне смерти, ты, чей герб — свобода
И в красную войдешь ли тишину.

Я не устану славить тишину,
Не смерти тишину, — твою, природа, —
Спокойной жизни! Гордая свобода
Моей страны пускай клеймит войну
И пусть сердца свободного народа
Впивают жизнь — цветущую весну.

Прочувствовать и оберечь весну,
Ее полей святую тишину —
Счастливый долг счастливого народа.
Ему за то признательна природа,
Клеймящая позорную войну,
И бережет такой народ свобода.

Прекрасная и мудрая свобода!
Быть может, ты взлелеяла весну?
Быть может, ты впустила тишину?
Быть может, ты отторгнула войну?
И не тобой ли, дивная природа
Дарована для доброго народа?

Для многолетья доброго народа,
Для управленья твоего, свобода,
Для процветанья твоего, природа,
Я, королева, воспою весну,
Ее сирень и блеск, и тишину,
И свой народ не вовлеку в войну!

У вдавленного в лес оврага,
Стремясь всем головы вскружить,
Живет неведная поврага,
Живет, чтобы живя, вражить.

То шлет автомобильной шине
Пустобутыльное стекло,
То ночь, подвластную вражине,
Нажить снежино наголо.

То заблуждает сердце девье
И — заблужденная — блудит.
То валит вялые деревья,
И — ворожбовая — вражит…

Сраженная вражиней Драга
Вздорожала дрогло в дряблой мгле…
Пока бежит, вража, поврага,
Не будет дружно на земле…

Девятьсот пятнадцатого года
Восемнадцатого февраля
Днем была пригожая погода,
К вечеру овьюжилась земля.

Я сидел в ликеровой истоме,
И была истома так пошла…
Ты вошла, как женщина, в мой номер,
Как виденье, в душу мне вошла…

Тихий стук, и вот — я знаю, знаю,
Кто войдет! — входи же поскорей!
Жду, зову, люблю и принимаю!
О, мечта в раскрытии дверей!..

О, Любовь! Тебе моя свобода
И тебе величье короля
С восемнадцатого февраля
Девятьсот пятнадцатого года!..

Ты вся на море! ты вся на юге! и даже южно
Глаза сияют. Ты вся чужая. Ты вся — полет.
О, горе сердцу! — мы неразлучны с тобою год.
Как это странно! как это больно! и как ненужно!

Ты побледнела, ты исхудала: в изнеможеньи
Ты вся на море, ты вся на юге! ты вся вдали.
О, горе сердцу! — мы год, как хворост, шутя, сожгли,
И расстаемся: я — с нежной скорбью, ты — в раздраженьи.

Ты осудила меня за мягкость и за сердечность, —
За состраданье к той неудачной, забытой мной, —
О, горе сердцу! — кого я наспех назвал родной…
Но кто виною? — Моя неровность! моя беспечность.

Моя порывность! моя беспечность! да, вы виною,
Как ты, о юность, ты, опьяненность! ты, звон в крови!
И жажда женской чаруйной ласки! И зов любви!
О, горе сердцу! — ведь так смеялись весна весною…

Сирень сиренью… И с новым маем, и с новой листью
Все весенело; сверкало, пело в душе опять.
Я верил в счастье, я верил в женщин — четыре, пять,
Семь и двенадцать встречая весен, весь — бескорыстье.

О, бескорыстье весенней веры в такую встречу,
Чтоб расставаться не надо было, — в тебе ль не зло?
О, горе сердцу! — двенадцать женщин судьбой смело!
Я так растерян, я так измучен, так искалечен.

Но боль за болью и за утратой еще утрата:
Тебя теряю, свою волшебку, свою мечту…
Ты вся на море, ты вся на юге, вся на лету…
О, горе сердцу! И за ошибки ему расплата…