Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Не говори о ласковых пижонах
в роскошных туфлях с плоскими носами!
Как затянулся вальс неприглашенных.
Нет мальчиков. И мы танцуем сами.

Ах, мы пасьянсы томные тасуем,
мы посещаем выставку азалий,
мы – шерочка с машерочкой – танцуем
в таком холодном и пустынном зале.

Кто нам всучил на ярмарке вселенской,
не знающий замены и отмены,
Жетон Непривлекательности Женской,
дурнушек унизительные гены?!

А что, коль этот гадкий лягушонок –
красавица, забытая нелепо?
Он длится, длится бал неприглашенных
под бешеные всхлипы уанстепа!

О, нам еще откроются сезамы
в бренчаньи связок и в скрипеньи створок, –
мы все еще, конечно, выйдем замуж,
но не за тех, кто близок нам и дорог!

И в магазине для молодоженов
приобретем коляску с теплым верхом…
он длится, длится вальс неприглашенных,
он ластится к светланкам, нинкам, веркам,

он ластится к светланкам, нинкам, веркам,
чтоб завершиться слезным фейерверком.

Не говори о барственных пижонах
с роскошными густыми голосами!
Как затянулся вальс неприглашенных.
Нет мальчиков. И мы танцуем сами.

Неверная Фортуна
влечет судьбу мою
к базарам Камеруна,
к ночному бытию.

Где кровью блещут маки,
мир бесконечно мал,
где есть сигнал атаки
и гибели сигнал.

Пора расстаться с тенью –
душой войти пора
в корзинщиков плетенья,
в причуды гончара.

В коварные оскалы
маскообразных лиц,
в наивные хоралы,
в пространство без границ.

О, запах сырости морской,
ночных туманов тонкий яд,
причалы, полные тоской,
деревья, полные тоской
утопленников и наяд!
Ужели веяло теплом в былом?
В заплаканном былом,
где корабли и волнолом
и призрак жизни за углом?
Там, где в закусочной «Моряк»
гекзаметр мухами набряк,
и там, где зной тасует льды
святой куяльницкой воды,
где известняк, где город сна,
где длинен он, как ночь длинна,
где воздух полон мелюзгой,
а сердце – уличной тоской.
О, запах сырости морской!

Лететь. Туда. Через мосты и тропы,
туда, где солнце в радужном дыму,
по стежкам лет, по колеям Европы
в тревожную и радостную тьму.

И так хлестать по крупам и по спинам,
и так вожжей натягивать ремни,
чтоб просквозили по путям былинным
ушедших дней неясные огни.

Сквозь тени вьюг, и горы водокачек,
и кровли зданий – вдаль гони, гони,
летишь и ты – печалям не потатчик,
забыв свои растраченные дни.

Довольно рифм. Пусть льдистые морозы
над утренней коростой зацветут.
Мы – темные – вступаем в царство прозы.
Здесь наш привал. И наше сердце. Тут.

Обжорка под названием «Едница».
Курорт. Цивилизованная глушь.
И под окном свою лепечет чушь
какая-то азартная синица.

Здесь желтая бы пригодилась тушь….
Какая грусть в моей душе теснится!
А вдруг мне эта осень только снится?
Приют для жирных туш, для слабых душ!

Отличнейший благоразумный Штранд,
спокойствие пустого побережья,
отдохновенья доблестный талант!

Иль вновь шутом заброшен на манеж я?
Иль вновь, закован в сумрак побережья,
читаю рыжих сосен прейскурант?

К нам приходят шелесты и трески,
ветер, что сырую полночь роет, –
извивающиеся арабески,
голоса магнитных синусоид.
Не боясь ни холода, ни жара,
мне свою тревогу поверяли
лижущие грудь земного шара
электромагнитные спирали!

Вечер, вечер зажигает свечи,
свечи небоскребов, черту кочерги.
В это время в джунглях, или в шахтах угольных,
или просто в селах не видать ни зги.
На столе укромном фыркает приемник,
в нем все части света обрели приют, –
и на всех наречьях вечер тушит свечи,
камни всех столетий к небу вопиют!
И француз любезный, льстиво-бесполезный,
вас спешит окутать тиной липких фраз:
патокой сравнений и уподоблений
он обмажет наглой пошлости каркас!

Как ни грустно, как ни больно,
как ни жалостно томиться –
в книге жизненной невольно
перевернута страница.
В этой книге текста мало –
опечатки да пробелы,
в этой книге профиль мага,
приключенья Арабеллы.
Странные дела творятся
в романтических затонах, –
нежные договорятся
там, на пажитях картонных.
В романтических притонах,
в поэтических тавернах
перезвон ветвей сплетенных,
прелесть лиц неимоверных!

Жизнь не театр, да и смерть не в театре,
не из картона и папье-маше.
Душу-те вымотать годика за три,
скажут потом, что томился вотще!

Покатой сцены странная неровность
и декораций пестрые холсты.
Нелепая и грубая условность,
парад нагой и пошлой красоты.
И голизна в таком нежданном мире,
где и тоска не ведает границ.
Слепые крысы в пурпуре, порфире,
чужие крылья мышегрудых птиц.

Начинается песня о тысячах маленьких бедствий,
о параде тревожных, и пресных, и пошлых вещей,
о печали смертей, о начале лихих соответствий,
о скрещеньи незримых в железной ночи плоскостей.
Начинается песня, а мир не свершен и неведом,
впалощекие лица летят по дороге огня,
и к каким-то незримым, к каким-то неслышным победам
беспокойное сердце влечет и волочит меня.

У друзей, у друзей
нет ни звука, нет ни слова,
только нежности музей,
только пошлости основа!

Знаешь ли, душа, как в ночь сырую
я с моим возлюбленным пирую?
Как проносятся машины мимо,
в синем торжестве огня и дыма?

Как, в ночи лишенные опоры,
начинают плакать светофоры
алыми и желтыми слезами?
Как скрипят машины тормозами?

Только ты над миром, неуклонный,
воцарился – милый свет зеленый, –
о тебе, о зелени забвенья
и поет мое стихотворенье.

Боль мою и тьму мою лаская,
поднимается волна морская,
зеленью и пеною рокочет
и припасть к стопам в блаженстве хочет.

Припади к стопам моим скорее,
влагой слез твое лицо согрею:
будешь петь и плакать ночью летней,
всё таинственней и неприметней.

Ты незнакома нам, твой день велик,
твой облик нем, твой беспечален лик.
Уста твои, исполненные смеха,
нездешним торжеством искривлены,
веселым смехом горней стороны, –
да, это ты, колдунья Геновефа!
И повторяю я твои слова.
Но я – мне чужд искатель торжества,
древнейших истин глупый толкователь,
безумных принцев скучный прихлебатель.