Александр Големба - Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

Когда-то пароход пошел ко дну,
мы это на экране увидали, –
с тех пор колеса дней переломали
уж не одну вселенскую войну!

Но всё еще, когда приходит ночь,
вся в зелени луны и в лиственных скитаньях, –
от ледяной горы отплыть не может прочь
махина совести, обманутый Титаник.

Пиликает оркестр, и, вальсы громоздя,
уходит в толщу вод столетняя усталость.
Европа кончена. Ушла. И ни гвоздя
на глади океанской не осталось.

Но и теперь, в сырой ночи, когда
планета бьется в радиолитаньях,
идет ко дну сияющий Титаник,
и звездные мерцают повода.

Но и теперь, без маяков и вех,
переплывая темные потопы,
колышется ветшающий ковчег,
последняя соломинка Европы.

Венгерских воителей латы,
трезубец в нептуньей руке
и облик победы крылатой,
безглазой, летящей Нике.
Холодного мрамора комья,
каррарских карьеров излом, –
как пасмурно в призрачном доме,
как мглу разрезают крылом!
И в этой полночной беседе,
столь близкой к земному теплу,
легко ль безголовой победе
разить нелюдимую мглу?

Водораздел, солнцеворот,
преображенье небосвода,
души нежданная свобода
иль день, отвергший груз забот, –
водораздел, солнцеворот,
души нежданная свобода.

Освобожденье… Какова
твоя единственная жалость,
твоя весна, раденье, шалость,
зеленый голос естества?
Когда отрада у ворот
и в душу смотрит отблеск дела, –
водораздел, солнцеворот,
солнцеворот водораздела!

И снова – вечности полет,
и сызнова меня ведет
поэзия житья-бытья,
точь-в-точь как и во время оно,
в метаморфозах Бытия,
путем Овидия Назона.

Кто любит просто так бродить
по этим плоским переулкам,
в стекле свой облик находить,
ловить свой шаг в асфальте гулком,

тот в суматохе городской
не одинок и не заброшен,
идет на рандеву с тоской,
как счетчик маленьких горошин.

Есть у любой людской души,
поверьте, свой особый тонус, –
душа моя, живи в глуши,
любя свою отъединенность .

Овидий темных омутов виденья,
деньгами неумытыми ведом,
ты мертвенно стучишься в каждый дом,
как человек в припадке снохожденья:

ты открываешь нам свои владенья,
седых страстей нетронутый содом,
но разве в этом сердце молодом
хоть волоконце просит снисхожденья.

Суровым будь. Упрямым будь. Сухим.
Немногословным витязем свободы.
Прими с отрадой эту схиму схим.

Пускай твердят святейшие синоды,
что ты – явленье нелюдской природы,
окстись – и выйди из воды сухим.

Синева и высь. Мерцает снег.
Не святой, а просто человек
приникает мудрой головой
к азбуке поляны снеговой.

Но над ним земных просторов гул
Книгу Вечной Жизни распахнул:
черен и разумно деловит
горестного счастья алфавит!

Лишь тот одинок в полной мере,
кто слышит, как вихри шумят,
кто гаснет у розовой двери
в сады благосклонных наяд.

Балконы, балконы, балконы, –
там все, кого в детстве знавал,
и вдумчиво-многооконный
в сады золотые провал.

Оставь эти странные строки,
признанья усталой любви,
и сердцем пойми, что уроки
у каждого сердца свои.

Оставь эти пошлые строки,
угрюмые волны оставь, –
мы здесь. Мы стоим на пороге,
где с былью сливается явь.

Мудрец ты иль невежа,
теряешь зря лицо, –
из Люттиха и Льежа
явилось ружьецо.

Прохлада в полировке,
решимость чудака;
к берданке иль винтовке
прильнувшая щека.

Не знают нумизматы,
что в синеву окна
глядит юнец лохматый,
чья жизнь, как смерть, темна.

И горечью Сарепты
тревога отдает, –
и тяжесть вдовьей лепты
совсем уже не в счет.

И, глаз прищурив карий,
глядит, глядит малец
на кесарев динарий
в краю простых сердец.

В Сокольниках звенят колокола,
и изнывают солнечные блики,
и клянчат перехожие калики
под солнцем, раскаленным добела.

В Сокольниках разубранный алтарь,
и дряхлые угодники в исподнем,
и толстый поп – и пред лицом Господним
равны и парфюмер, и золотарь.

До самой смерти у разверстых врат
толпиться попрошайкам и старухам.
Она близка – и лишь для нищих духом
приуготован райский вертоград.

Она близка – трепещущее пламя
ее спешит окутать в едкий дым.
А мы с тобой стоим в Господнем храме,
и ничего не нужно нам двоим.

Печать греха лежит на горожанах,
а злоба застит влажные глаза,
и по щекам старинных прихожанок
ползет неосушимая слеза.

А толстый поп, калач, как видно, тертый,
торчащий у святого алтаря,
рискует стать ипостатью четвертой
былого Назарейского Царя.

А в облаках кощунственной тревоги,
одушевляя старческий уют,
колышутся развенчанные боги,
жуют овес и песенки поют.

Заступница, мне нужно так немного,
верни мне жизнь, былой приязни в знак!
Прости меня — я тоже верю в Бога,
но только Он глядит совсем не так.

Но только Он в угаре богомольном,
на середине дальнего пути,
настиг меня – и в звоне колокольном
Его я не сумею обрести.

В опасности мозги,
когда всего безгранней
нерукотворный гипс
казенных изваяний.

Когда, стена к стене,
глухие как литавры,
стоят, окостенев,
холодные кадавры.

Хоть бейся головой
о каждый свод и угол,
об этот неживой
бред исступленных пугал!

Заправочка на ять!
Спешат полишинели
не дурака валять:
ваять полу шинели.

И складку сапога,
и мысль, что, скрипнув туго,
ушла в тоску испуга,
в незримость батога…

О, страх! О, непокой!
О, дрожь зимой и летом!
Вы вечно под рукой
тяжелым пистолетом!

…Ты Разум, и Гроза,
и Гнев, к их вящей славе,
но в подданных глаза
ты заглянуть не вправе.

Ты не решишься, нет, –
вот разве поневоле…
Ведь слишком темен свет
их неподкупной боли.

И на каких весах,
в цвету каких черешен
твой жалкий ужас взвешен
и твой животный страх?

Сменяется конвой,
как бремя мысли праздной…
Глядит с портрета твой
двойник благообразный.

Шагает, нарочит,
он по тропинке бедствий,
и сладостно журчит
ему поток приветствий.

… Выруливай, рули
к брегам обожествленья, –
ведь нет в садах земли
от смерти избавленья.

Как лучезарна твердь
и как льстецы ретивы,
когда приходит Смерть
и вносит коррективы.