Лев Кобылинский - Стихотворения

Кто под моей, как ты, рожден звездою,
тот не увидит в Духе Света зла;
благословлю — и за его спиною
два развернутся светлые крыла.
Я дал земле, глумясь, свой образ ложный,
меня постигнуть людям невозможно!

Мою печаль ты пил в лучах полночных,
мой тайный лик провидел на кресте,
искал в любви восторгов непорочных,
служил невоплотимой красоте,
ты был рожден (мои безумны дети!)
с тоской волшебной по иной планете!

Не верь земле! К пылающему трону
коленопреклоненный припади,
сорвем мы с Солнца светлую корону!
Мой знак означен на твоей груди!
Я — Первый Свет, я — первенец творенья,
к земле всегда исполненный презренья!

Я — осквернивший Розу Эмпирея
и десять опрокинувший небес,
я пал, кляня, стеня, и пламенея,
но луч надежды в сердце не исчез,—
чрез шесть веков я всякий раз свободен,
срок близится, ты, рыцарь, мне угоден!

Мной наделен ты страшными дарами,
ты мой избранник; я тебя люблю!
Я — ураган, играющий мирами,
я — змей свистящий в отческом Раю,
я — на кресте разбойник вопиющий,
я — брат Христа, в Раю предвечно-сущий!..»

Горят во мраке очи золотые.
и знаю я, что мне спасенья нет.
и только имя кроткое «Мария»
уста спешат произнести в ответ;
смешалось все и все вокруг поблекло,
я вижу храм, цветут цветные стекла.

Два Ангела направо и налево,
меж них стезя воздушная из роз
и благостно ступающая Дева…
Гремит орган, дыханье занялось,
пою я «Ave», голос странно-тонок,
я — возвращенный матери ребенок.

И в этот миг забвенья и прощенья
мне хочется шепнуть: «О, снизойди
к его кресту, чтоб усладить мученья!»
И жду я с тайным трепетом в груди,
чтоб под Твоими кроткими глазами
я изошел кровавыми слезами!

Я верую, когда во мраке грянет
последний зов, последний день Суда,
Твой кроткий взор один судить не станет,
Ты все простишь, простившая тогда,
в ту ночь, как Ты, склонясь ко злому древу.
о, Ave! оправдала матерь Еву.

Когда же душ погибших вереницы
сойдут стенать к безжалостным кругам,
в железный лес, где мучатся блудницы,—
и Ты сойдешь к подземным берегам,
чтоб в хоре грешниц с неослабной силой
взывать немолчно: — «Господи, помилуй!»

На исповедь! Отныне все признанья,
все помыслы, обеты, все мольбы —
лишь страшный долг святого покаянья,
лишь ожиданье громовой трубы.
Заступница! Тебе Одной все видно,
лишь пред Тобою плакать нам не стыдно!

Мать, огради заблудших, тех, кто схвачен
тоской безумной о былых веках,
на чьей груди знак Дьявола означен,
и черные стигматы на руках,
кто помнит все и жаждет вновь, безумный,
все возвратить в наш век пустой и шумный.

Верни наш век назад, к средневековью,
иль нам верни протекшие века,
за дар святой мы все заплатим кровью,
с надеждою мы ждем в ночи. пока
Ты не сойдешь, ключ райских врат вручая,
с Крестом и Розой сердце обручая…

Я помню, вняв простым словам монаха,
я пред Тобою пал, сожжен стыдом,
я пал как раб, как рыцарь стал из праха,
а надо мной вознесся Кельнский Дом,
лучи играли в окнах голубые,
был месяц май, Твой месяц был, Мария!

И не напрасны были эти слезы,
все эти взоры, брошенные вспять,
мольбы и славословия в честь Розы
и девственных созвучий благодать:
Ave Maria, stabat dolorosa,
columna ignis, stella, sancta rosa.

Родные всюду проступили знаки,
стал смутен гул, как от жужжанья пчел,
забылось все, и тихо в полумраке
мне дивный сон на сердце снизошел,—
и все, что прежде, некогда случилось,
передо мною вдруг разоблачилось.

Два рыцаря, два друга и два брата
к Святой Земле выходят на заре,
идут в вечернем золоте заката
и в утреннем холодном серебре,—
покинув край родной, гостеприимный,
уходят вдаль, поют святые гимны.

Незлобивы, доверчивы, как дети,
они бредут чрез долы и леса,
им чудится — идет меж ними Третий,
и внятны им повсюду голоса,
а в трудный миг, когда весь мир — загадка,
им кажет путь железная перчатка.

Им верится, что лебедь Парсифаля
готов над ними взмыть своим крылом,
заводят речь о рыцаре Грааля,
в безмолвьи строгом шествуют потом,
и там, в лесу, где прыгают олени,
склоняются с молитвой на колени.

Невыразимо сладостны те миги,
в них меж землей и небом грани нет!
Видал ли ты порой в старинной книге
двух рыцарей недвижный силуэт,
в порыве несказанного обета,
в предчувствии последнего ответа?

Лишь красный крест — двух братьев упованье,
и вот поют согласные уста
о сладости венца и бичеванья
и о небесных радостях креста:
«Да обовьет чело нам пламя терний!
Да станем кроткой жертвою вечерней!»

Они поют о радости и неге,
не знающей подобья на земле,
о Розе, расцветающей на снеге,
и о Звезде, не меркнущей во мгле;
восстало все, дремавшее доселе:
«O sancta rosa, stella, lumen coeli!»

И каждый лист им вторит сладко «Ave!»
и верит сердце — в мире нет греха,
небесный свод горит в закатной славе,
и песнь его торжественно тиха,
и верится — весь мир лишь песнь святая,
и хочется весь мир обнять, рыдая.

Уж облака — без пастыря барашки —
одели мглою золото-руно,
чуть вторит эхо щебетанью пташки,
напев родной, знакомый им давно;
то песнь разлуки тихой: вот пропела,
чирикнула, еще… и улетела!

Так целый день до самого заката
они поют, блуждая и молясь,
но глубь лесная сумраком объята,
нисходит к ним с небес вечерний час.
И вот… кругом шушуканье, шептанье,
и шорохи, и вкруг ветвей качанье;

из сумрака, из-за мохнатой ели
на них, блестя, глядит лукавый глаз,
за ним еще два глаза поглядели,
и жалоба чуть внятно донеслась.—
то пред разлукой, горестью влекомы,
к двум рыцарям пришли проститься гномы.

Вот чудиться им стало, что спадает
у них повязка с пламенных очей,
что их повсюду тайна поджидает:
там, где журчал еще вчера ручей,
им видится хрустальное сверканье,
и ручек, ножек плавное плесканье.

Когда ж поднимут братья взор с улыбкой
туда, где спит Вечерняя Звезда,
покров воздушный, весь прозрачно-зыбкий
снимается, — сонм крыльев — туч гряда,
и над луной им видится на троне
Царица Неба в золотой короне.

Они спешат одни среди молчанья
мечтать в ночи о новых временах,
о вещей власти тайного познанья;
предчувствие, восторг и тайный страх
роднит их души, их умы тревожит
и новые надежды в сердце множит.