Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Нож терпенья
подобен ножу, которым на стройке
ты разрезаешь свой хлеб насущный,
товарищ.

Дружеская рука,
понимающий взгляд,
слово из глубины души —
и мы с тобой говорим о любви,
товарищ,

и никто нас в фальши не упрекнет —
ведь мы смотрим вперед.

В Арагоне тем героическим летом
у меня на глазах умирал верный товарищ.

Старое солнце отбрасывало мою тень
на землю чистых людей.

Предо мной воскресал миф об Антее[45],
и я смотрел на спасительницу-землю.

Недвижный, ушедший в думы,
я пронзал свое сердце
золотым клинком действительности.

Я все так же подобен
стреле краснокожего
из моего детства.

А что до моей визитной карточки,
так я давным-давно потерял ее
в бескрайнем поле ржи.

Была бы сотня тысяч,
Я б все цветы скупил,
Весь город бы засыпал.
Весь снег бы растопил.

Была бы сотня франков,
Я б ворох красок взял
И кистью на заборах
Весну бы написал!

Хоть десять франков было б,
Купил бы я лимон,
Чтоб на остывшей печке
Горел, как солнце, он!

Ни франка не имея,
Окно я распахну,
Зайти ко мне без денег
Я попрошу весну!

Если в небе ты умеешь читать,
Объясни, пожалуйста, мне одному:
Серо-алое облачко почему
К медовому тянется опять и опять?

Если азбукой гнезд овладела ты,
Объясни, пожалуйста, мне одному:
Серо-алая птица почему
К белоснежной тянется с высоты?

Если в сердце ты читаешь моем,
Объясни, пожалуйста, мне одному:
Загорелая рука почему
Хочет нежной рукой владеть, как цветком?

Так мало места надо
Для нищеты моей,
Что камня у ограды
Вполне хватило б ей.

Так надо места мало
Для гордости моей,
Что острия кинжала
Вполне хватило б ей.

Так мало надо места
Для радости моей,
Что было бы нетесно
В груди гитары ей.

Послушайте, сударь, теперь вы, пожалуй,
могли бы сойти с пьедестала:
ночь настала и люди ушли.
Кто оценит сейчас
благородный изгиб ваших бедер,
чела вдохновенность и разлет шевелюры?
Кто оценит прекрасный порыв к небесам
и к бессмертью?
Затекли ваши ноги, онемели ладони,
и над глазом
назойливой бронзой нависла
непокорная прядь,
но — такая обида! — пропадает величье зазря!
Вокруг ни души, только шальной воробей
беззаботно клюет
кончик вашего носа.
А ведь это, должно быть, убийственно скучно —
клевать металлический нос,
скучный нос человека, который в изысканной скуке
сам под звездами
носом клюет, —
и воробей улетает,
и опять вы один,
в пустоте.
Даже коты в подворотнях перестали вопить…
И тогда, на секунду забыв
зачарованность сказочных замков,
вы чихаете.
Ах, этот низменный звук,
этот клич простодушного носа,
никогда он не смел
проникнуть в парадные залы
ваших поэм…
Вы чихнули и съежились вдруг,
и мне стало вас жаль, мсье поэт,
вам так одиноко
торчать на своем пьедестале,
кругом ни души,
и никто не пропишет вам капель от насморка,
и нету жаровни,
чтоб зазябшие пальцы погреть,
даже сторож ночной отлучился куда-то,
и никто вам не даст
коленкой под зад,
чтобы в вашу стерильную кровь
просочилась хоть капля
шершавой
земной
поразительной жизни.

книг совсем не беру с собою
никаких навек предрешенных вычурных знаков
танец в сердце проник
до конца став моей судьбою

за словами нечего гнаться
они просятся с губ
снегом падая в ночь
и нечего сокрушаться

расстаться это заново начать жить
это осознать пространство и время
это вытравить из себя страх и в мертвых ветвях
разбудить свежую песню

расстаться это услышать напев тишины
узреть бесконечный ликующий путь и любовь и
ее неумолчный зов

расстаться задеть ранить боль причинить
поселившимся на холодной луне
где покинутый мастер самозабвенно играет
и все более легкие дни уходящему вслед отмеряет

расстаться это напоследок сжать руку
обещать непременно писать обнять милые плечи
и уйти вперед без оглядки
(если поезд ушел слишком рано если он
никогда не прибудет — расстаться
это унести с собой бесценную тайну)

и кому-то известно: расстаться
это за гранью тоски и печали
тянется жизнь и растет
прежде чем кануть во мрак

пусть слова-карамель
себя сами забудут

мирт в липкой крови

каждый фонтан будит горькую песню
ведь фонтаны не спят
и розовато-лиловые горы
по-рассветному молоды кротки
песнь листвы хохот
пересмешника безграничные выси

земля в липкой крови
каждый шаг множит отчаянье
чернотою вечерних олив
блеск петухов из стекла стоящих на страже
город затаивший дыхание
чтобы не выдать свой страх

руки в липкой крови

серебристые вздохи Гвадалквивира
безмолвный полет козодоя
нежная поступь весны
бурьян поющий о смерти
хрупкой и недостижимой
когда с неба падает месть
темной грозой в лаве молний
когда не молчат голоса
выплескиваясь ураганом огня

ведь это в липкой крови голова федерико

пусть слова карамелью
сладко истают
есть боль иная та что горит
на ослепшем лице и скрюченных пальцах
есть боль иная боль пролитой крови
крови беспамятства
и оставленности