Это я — Елена: Интервью с самой собой. Стихотворения - Щапова-де Карли Елена

Поняв, что дверь мне никто не откроет и Билла нет, сколько бы я ни звонила, я стала уходить, как неожиданно, с обратной стороны железного занавеса, я слышу осторожные шаги и глухой голос спрашивает:

— Кто там?

— Билли, да ты с ума сошел, это — я. — За дверью — думающее молчание.

— Элена? — Вопрос задан с подозрительной интонацией.

— Ну да, Билли, да что с тобой?! Открой дверь!

— Подожди минутку, мне нужно на себя что-нибудь одеть.

И я опять слышу удаляющиеся шаги. Ну и работнички: конечно, если он так будет спать, то ренту будет платить нечем. То ли дело я: назначено в восемь — прихожу с пунктуальностью королей. Наконец, дверь открывается и на пороге стоит еще не совсем проснувшийся, взлохмаченный Билли.

— Элена, сколько сейчас времени?

— Ты спрашиваешь меня о времени? Да уже девятый час, а ты все дрыхнешь! Сейчас придет заказчик и парикмахер, давай, быстро прими душ и одевайся! — Билли смотрит недоуменно на часы. На них — полшестого утра. Он подносит руку с часами к уху и прислушивается: — Неужели отстают?

— Да какое «полшестого утра»?! Выбрось свои часы на помойку! Так мы с тобой много не наработаем!

— Ты уверена?

— Я? На сто процентов!

Мы проходим в студию и Билли, извиняясь, набирает номер телефона, где ему отточенным голосом диктуют время.

Широкая улыбка ползет по его мальчишеской физиономии:

— Элена, сейчас полшестого утра, выбрось свои часы на помойку.

Теперь уже я смотрю на него с бараньей любезностью.

— Не может быть! Серьезно? Хм, ну, значит, я ошиблась, у меня часов нет вообще, я обычно назначаю себе время в голове, по-видимому, «мои часы» сегодня очень спешат.

Билли хохочет:

— Знаешь, когда я последний раз видел Энди, то он сказал…

Съемка прошла легко и быстро, на ланч я, как всегда, заказала сэндвич с креветочным салатом и американский кофе.

Парикмахер менял мне прически в зависимости от шубы. Билли при каждом моем повороте говорил «фантастика». Клиент, довольный такой быстрой профессиональной работой, справлялся, не хотим ли мы еще чего-нибудь съесть или выпить? Ни есть, ни пить мы не хотели, но все же иногда гоняли его за кофе в соседний бар, скорее — больше для того, чтобы отделаться от его присутствия, так как почти нетронутые пластиковые стаканы с холодным кофе стояли повсюду.

Съемка закончилась. Клиент оставил Билли чек и ушел, погрузив все шубы в машину. Рабочий день кончился в два часа дня. Возвращаться домой не хотелось, поэтому я позвонила своему другу-художнику, который жил в Сохо, и спросила его, как насчет того, чтобы пойти в «Шекспир» и чего-нибудь выпить? Он согласился быстро, хотя что-то и было сказано о начатой работе. Поцеловав Билла где-то в районе уха и поблагодарив за шестьсот долларов, я весело помчалась в сабвей…

Выйдя на Спринг стрит, я уже не удивлялась, что не вижу людей на улице. Спринг стрит принимала туристов только в субботу и воскресенье, местные же жители, как правило, сидели в своих мастерских или «Спринг стрит бар».

Где-то на половине улицы я вдруг различила шаги человека, шедшего сзади. Я оглянулась, это был невысокий пуэрториканец, который при моем обороте посмотрел скорее через меня, чем на меня, но не обогнал, а все так же методично следовал сзади. Я остановилась у двери и, найдя имя Хесли, нажала на щиток. Дверь открылась, и огромный лифт стал медленно спускаться вниз. Молоденький пуэрториканец зашел со мной и так же стал дожидаться тяжелого лифта. В момент, когда я положила свою руку на круглую ручку двери, он вдруг загородил мне проход и, задохнувшись, стал что-то лепетать о пятидесяти долларах. В моей сумке лежал жетон на сабвей и чек, выданный Биллом. Я четко увидела свое тело, пронзенное пуэрториканским ножом и никому не нужный, слишком долго замороженный труп в ожидании каких-нибудь дальних родственников в нью-йоркском крематории. Оттолкнув его, мне удалось влететь в лифт, но, чтобы закрыть железную решетку и дверь, — нет… такая фортуна может быть только в фильмах о Джеймсе Бонде!

Бледный, трясущийся, как принято писать в газетах, — с глазами маньяка, грабитель встал напротив меня и опять заговорил о пятидесяти долларах.

— У меня нет, нет пятидесяти долларов! — ответила я и в знак доказательства, стала открывать сумку.

— Но, но, пятьдесят долларов я дам тебе, я хочу тебя, я очень хочу сейчас, сейчас со мной нет, но мы пойдем ко мне, и я тебе дам низачто, дам так, ты только возьми мой (он дотронулся рукой ниже живота), только дотронься своей рукой, дотронься — слышишь?! Ну!

Я была парализована страхом, я даже не могла крикнуть — ужас задвинул меня в угол лифта и превратил в дерево. Он что-то продолжал говорить, о чем-то молить, и в этом наборе слов я разбирала только одно, что такой красивой он никогда не видел и что он меня хочет. Не дождавшись от меня ничего, кроме, как — «пустите, как вы смеете, я — русский поэт, убирайтесь вон…» — он вынул свой кок, прик… [51] (дайте еще пять русских и английских синонимов) и, глядя на меня уже совсем мутными, безумными глазами, стал мастурбировать. На это у него ушло секунд шесть, он кончил, залил весь лифт белой липкой жидкостью, и, не говоря ни слова, выскочил вон.

Я поднялась на четвертый этаж, — у лифта явно была одышка; за его медленную ползучесть хотелось ударить его ногой. Сердце все еще билось ужасно, в голове с шумом скакала одна и та же мысль: «моя жизнь — вне опасности». Как говорят, — я отделалась легким испугом. Непростительная глупость произошла со мной, но в общем-то, по сравнению с тем, что я ожидала, — это лишь эпизод мерзости и страха.

Мой друг стоял у открытой двери и сексуально усмехался. Тут уж я не выдержала и попробовала разрыдаться, — в какой-то степени, мне это даже удалось. Я сбивчиво стала рассказывать, что со мной только что произошло, он бросился вниз, но, конечно, никого не нашел. Как доказательство того, что я не вру, было высохшее мутное пятно на полу лифта… Идти в «Шекспир» у меня не было сил…

Лежа на голубых простынях и смотря то на потолок, то в окна, через которые были видны другие окна чьей-то брошенной старой фабрики, я все еще пыталась вспомнить об обиде и бесчестии, нанесенных мне, но в глубине души я смеялась над собой, вспоминая весь мой глупый лепет в лифте, и даже подергивала себя за несуществующий ус, злясь на то, что этот пуэрториканец не заплатил…

— Когда самые глубокие мысли приходят к вам?

— В сортире. Я иду в сортир и запираюсь там часа на два.

Мне двенадцать лет, и сортир — мой храм познаний, я вхожу в него с тетрадками и с учебниками. Только в нем я могу разрешиться математическими проблемами, только в нем я могу решать алгебраические формулы и выучить весь учебник по истории, и только в нем психологические опыты Мишеля Мантеня по-настоящему усваиваются и перевариваются не только в моей голове, но и в моем желудке. Если вы спросите меня — «кто ваш идеал?» — то я не задумываясь отвечу: сортир.

Я никогда не бегу в сортир, я вхожу в него медленно, с достоинством и уважением к его белой, чистой персоне. О сортирах не принято писать поэм, точно так же, как и о говне. В этом отношении человек — ханжа, а ведь именно там приходят к нам самые глубокие, самые чистые мысли. Их анальные отношения, их либидо происходят там. Вот отчего многие люди имеют в сортирах книги. Редко найдешь там книги по искусству, но книги по эротике, философии, новеллы, поэзия, рассказы и приключеньческие романы всегда имеют там почетное место. Иногда у человека совершенно нет времени, чтобы прочитать ту или другую книгу. В сортире же всегда найдется минутка на то, чтобы прочитать две или три страницы самого скучного, но модного автора.