Вячеслав Ладогин - Спички

О, Боже, ударь меня в грудь топором,
И каждое зло замени в ней добром,
Подай Твоё мясо, подай Твою кровь,
Дай жить пуповиной в звезду, дай любовь.

Наташенька, из стольких лет
И зим, что проживались сложно,
Сложилось вдруг: героев нет,
И счастье – в целом – сон, и ложно.

Брось! Нескончаем свет в окне,
Рассыпчат, точно соль на рану, —
Поющий сердцу: «Льни ко мне,
Жечь, пламенеть я не устану»,

И быстр, на облаке лихом,
Чу! Мчится новый вечный странник,
Со свистом молодых и ранних —
Оконным резким сквозняком.

Из облаков сноп световой
Залил асфальт пятном янтарным,
Запечатлён листом кустарным
В нём дагерротип теневой.

Мелькнул прохожий человек,
Пронзил янтарь и растворился.
Не дрогнув, луч в дыру все лился…
Нет, с неба, снизу рос наверх —

Из луковицы в синеве,
К асфальту пыльному в окурках —
Чтоб на приклеенных к траве
Лечь перевернутых фигурках.

У страха настоящего
Обычай скверный есть:
Сначала наступать,
Как мнимая гроза
На будущую жертву,
В готовность дух привесть,
Потом же отступать
От существа дрожащего,
Расслабиться давать,
Дать продохнуть объекту,
И тут-то грянуть наново,
Как хищница подводная,
Так щука за плотвой,
А то за краснопёркой
Внезапно прянет молнией
Серебряною в бой,
Зубов смертельной раною
Сломить дух рыбий, робкий…
Так что борись с бедой
Без роздыха, брат, окунь мой,
Борись, чтоб с целой чешуёй
Бродить над глубиной.

Слова не спасали, скорей, продлевали дорогу,
И лишь замедляли движенье сапог пешехода,
И молвил я: мыши, потише! от слов нету проку,
От них лишь, увы, беспросветней, печальней погода,

Лишь сумрак темнее в московских кривых подворотнях,
Лишь душу сильнее печалят безглазые окна.
Речь, зыбкое счастье, ты слишком похожа на отдых,
Поди-ка пойми, почему всё ущербное модно,

Вот и словеса… удаляют поэтов от света,
Чего не хотелось бы: как я без них, кем я выйду?
И выйду ли кем-нибудь? Речь моя – реченька Лета:
Ушла, утекла ты, забылась ты, скрылась из виду.

Велосипед взмывает лихо
На холм. Стрекозы. Лето. Тихо
Сквозь спицы утро настаёт,
Бессвязно механизм поёт,

Полунамёком напевает,
А на потёртом на седле
С корзинкой некто восседает,
Быть вечером навеселе,
Продав добычу, полагает.

Так им владеет взятый план,
Смотри, как крутит-то ногами,
Днём должен быть уже с грибами,
Чтоб к вечеру успеть быть пьян.

Его велосипед уносит,
Дорога серая свистить,
Себя не просит он простить,
Слёз, смеха, – ничего не просит.

Колёса быстрые с холма
Его дорогой увлекают.
Кажись, как бабочка легка,
Усмешка по губам порхает.

Что ж, вот он промелькнул, и нет.
Дорога, сосны, елки, сосны.
С березы катится рассвет,
Осока стряхивает космы.

Рано понял я, что означает «судить»,
И о чём умоляешь, когда
Тихо шепчешь товарищу: «рана смердить,
На спине, подлецом нанесёна, хгудить,
Я в жару, ты подай, друх сердешный попить,
Може, будет живой та вода», —

Но товарищ заснул, он воды не несёт,
Мой язык залипает в гортань,
И антонов огонь белы кости трясёт,
А из пор каплет пот, будто мёды из сот,
Вот так даст тебе жизнь от ворот поворот,
Чтоб ты понял, что дело-то дрянь.

Жизнь! Пустыня моя! Раскалённый песок,
Что я скрюченной горстью скребу.
Вот тогда и звенит из груди голосок:
«Рассуди, Отче, мя, и судьбу!

Ты один со мной был, Дорогой, средь зверья,
Рассуди, неужели пора?
Жизнь, попутчица, баба, обуза моя,
Продлись, чтоб я пел до утра»….
Рано понял я, что означает «судить»,
И о чём умоляешь, когда
Тихо шепчешь товарищу: «рана смердить,
На спине, подлецом нанесёна, хгудить,
Я в жару, ты подай, друх сердешный попить,
Може, будет живой та вода».

Шедевров слыхано – неслыхано, талантов видимо – невидимо,
Вопит стих каждый: «шит не лыком я», и строчка Петина и Витина,
И рифма Пашина и Дашина как глаз горит с хвоста павлиньего,

И надо всем зияет скважина предмартовского неба синего.
Предмартовского, как (послушайте, созвучно) неба предынфарктного,
Растает лёд февральской лужищи, метнутся руки из-под фартука,

Вздохнёт зима, хватаясь за сердце, ногой скользнёт, за стену схватится,
Апрель, апрель на снег позарится, сквозь тротуар ручьём покатится,
Ему ли дело до покойницы, домохозяйки-белоснежницы,
Его трапеции, пропорции, черешни, тополя, скворешницы,
Его курение озёрное, его Курляндия балтийская,
Его свобода беспризорная на шитом облаке батистовом…

Живи за нас, апрель наш мартович, умри за нас, зима февральевна,
Ходи вприсядочку за нас, кумач, да не по струнке, да неправильно,
Скажи, воробушек, как выжил ты, а мы смекнём, да мы поучимся,
Да от зимы, как от сумы, тюрьмы, мой друг, заречься не получится.

Горький кофе, сладкий снег,
В сердце зимние симптомы:
Ветра сдавленные стоны,
Облаков слепящий бег.

С нежной лиственной молвой
Нежеланье распроститься,
В глубине, над головой
Растворившиеся птицы.

Прошлого полукольцо,
Новый год, грядущий в дымке,
Уголовника лицо
На листке, призыв к поимке.

Сын, что из дому исчез,
Мать, что видели в халате…
Разговоры о квартплате,
Обнажённый, грязный лес.

Пива полупуст баллон,
Взоры вдаль полупустые,
Щен, сбежавший на балкон,
Треплет простыни простые.

Время мчит без перекура,
Настоящее темно,

По двору гуляет кура,
В дымке светится окно.

Блестит на солнышке лёд, полезет пёсий помёт вот-вот.
По-над пшеном голубок склоняет голову вбок, клюёт,

Дрожит перо сизаря, глаз багровеет, горя: заря
И только… звук громовой прёт из утробы пустой – грозой,

Понятно, тощий кошак гравюрит по снегу шаг – хорош гравёр!
Средневековый узор… глазаст, внимателен, скор, ушмя прижат,

Урчащ, внимателен, скор, ценитель перьев и горл, хрустящих шей,
Сверкает лёд и поёт капель, не зная забот про смысл вещей.

А на скамеечке в парке пожилые товарки трёкают,
Язык их прост, узнаваем, быт без конца воспеваем, широкое

Мужское качество – пьянство, сопливых девок убранство нескромное.
Осиротевшие детки в ужасном мире, где деньги – искомое,

А у невестки, у швабры, сплошные турции, гагры,
                                                               италии,
Борща сварить не возможет, век сына попусту прожит, и далее

Ни в чём не видно просвета, вот только, может быть, лето зелёное
Нас приласкает, утешит, оно порхает, и брезжит над клёнами,

Оно в гудках электричек, с ним самый мат как лирический, фетовский.
Размер воздушней пера, прекраснодушный – игра тени-света… снег

Летучий, пышный, тополий, нежней, чем ворот соболий на кралечке,
«Ах, на завалинках тёплых, сравню ль я с чем дачный отдых, Наталичка»!

Ещё февраль не кончался, а уж и август промчался за трёканьем:
Та – с «а» московским, манерно, другая врёт характерно, да с цоканьем,

И что ж, что баба пскопская, есть у неё кровь донская, кубанская,
Была когда-то вострушка, привыкла действовать, как мушка шпанская

На кавалеров военных, подтянутых, да примерных, да с чувствами…
Теперь стары её губы, теперь борта её шубы обкусаны,

И часто недомогает, но к внешности прилагает всё тщание,
А лёд сверкает, смеётся, и как там в песне поётся – про щастие?..

Скажи ей слово, синица, седой зимы ученица, отличница —
Как ожидая погоды, ты выносила невзгоды, добытчица,

Искала малые крохи, роняла горькие вздохи синичие:
У всякого безобразия, зная, есть своёбразное приличие,

Которое начинается, когда снега осыпаются синькою,
Сверкают грязной обочиной, в грязи билайна просроченной симкою,

Кожуркой жёлтою перечной и упаковкой сарделечной, чипсовой,
Лихих воробушков гомоном,
                      веслом скульптуры отломанным, гипсовым.