Эдуард Асадов - Судьбы и сердца

Эх, жить бы мне долго-долго!
Но краток наш бренный век,
Увы, человек не Волга,
Не Каспий и не Казбек.

Когда-нибудь путь замкнется,
И вот на восходе дня
Город мой вдруг проснется
Впервые уже без меня.

И критик, всегда суровый
(Ведь может же быть вполне),
Возьмет да и скажет слово
Доброе обо мне!

И речи той жаркой градус
Прочтут и почуют люди.
Но я-то как же порадуюсь,
Если меня не будет?

И чем полыхать на тризне,
Сердечных слов не жалея,
Скажите мне их при жизни,
Сейчас мне они нужнее!..

Странною жизнью живет человек:
Чуть ли не всем овладел на свете!
Только и слышишь: «Атомный век —
Квантовый век, электронный век,
Плазма, космическое столетье».

Но вместо того чтобы день за днем
Чувствовать радости обновленья,
Мы словно бы нервно всегда живем
Под током высокого напряженья.

Ну разве когда-нибудь было так,
Чтоб земли хоть раз расцвели содружьем
Чтоб кто-то нигде не звенел оружьем
И злобой не тлел никакой очаг?!

А хочется, хочется, чтоб года
Мирно, как звезды, смотрелись в реку.
Нельзя нервотрепками жить всегда,
Дайте спокойствие человеку!

Нет, не спокойствие равнодушья,
А ясность и радостные волненья.
Ведь горькие, нервные напряженья
Хуже порой любого удушья.

Как мы страдаем от разных ссор,
Срываемся, грубо браним кого-то.
Резкое слово же, как топор,
Порой вдруг навек отсекает что-то.

Когда же мы сможем остановить
Стычек и распрей дурную вьюгу?
Нельзя с нервотрепками вечно жить
И укорачивать жизнь друг другу!

Нельзя ни позволить, ни допустить,
Чтоб ради справки или решенья
Чинуши, которых не прошибить,
Могли посетителя доводить
Почти до полного исступленья.

Нельзя, чтоб на улицах и балконах
Гремели, сомкнуть не давая глаз,
«Спидолы», гитары, магнитофоны,
Чтоб где-то в бутылочном перезвоне
Плясала компания в поздний час.

Неужто должны и теперь кварталы
Трястись под тяжелый трамвайный гром?
И люди, с работы придя устало,
Обязаны слушать, как самосвалы
Ревут неистово за окном?!

То громом, то шумом, то злостью фраз
Как же мы нервы друг другу гложем,
Нет, как-то не так мы живем подчас,
Честное слово, не так, как можем!

Не десять ведь жизней дается нам,
И надо сказать и себе и веку:
Долой нервотрепку, ко всем чертям,
Дайте спокойствие человеку!

Говорят, что конец — всему делу венец.
Так на свете всегда бывало.
Только мне, как ни дорог порой конец.
Все же чаще важней начало.

Нет в году многоцветнее ничего,
Чем сирень и начало лета.
Ну а в сутках мне, право, милей всего
Утро. Алая песнь рассвета.

Где-то в дачном поселке вдруг выйдешь в сад
И зажмуришься в восхищенье:
Брызги солнца, немыслимый аромат
И стозвонное птичье пенье!

И, куда ни пришлось бы порой идти,
Лишь в начале любой дороги,
Не заботясь еще о конце пути,
Окрыленно шагают ноги.

И приятельский пир за любым столом
Где-то в комнате или в зале
С ровным строем приборов и хрусталем,
С первым тостом и первым хмельным огнем
Тоже лучше всего вначале.

Через час — ни веселья, ни красоты,
Все смешается в тарараме:
Лица, рюмки, закуски, слова, цветы —
Все в табачном дыму и гаме!

А любовь? Если в небо взлетят сердца
От сплошного хмельного буйства,
Ах, как редко умеем мы до конца
Сберегать и слова и чувства!

Мы черствеем, мы стынем от серых слов,
Будто трепет свой растеряли.
Нет, простите, товарищи, но любовь
Все же чаще хранят вначале!

И уверен я, счастье бы долгим стало
И не знали тоски сердца,
Если б в жизни мы часто, ища начало,
Не спешили достичь конца!

Профессор прослушал меня и сказал:
— Сердчишко пошаливает упрямо.
Дайте, сестрица, мне кардиограмму,
Посмотрим-ка, что он напереживал.

Маленький белый рулон бумаги,
А в нем отражен твой нелегкий путь.
Зубчики, линии и зигзаги —
Полно, профессор, да в них ли суть?!

Ведь это всего только телеграмма.
Но телеграммы всегда сухи.
А настоящая «сердцеограмма»
Где все: и надежда, и смех, и драма,
Вот она — это мои стихи!

Откройте любую у них страницу —
И жизнь моя сразу к лицу лицом:
Вот эта военной грозой дымится,
А та сражается с подлецом.

Другие страницы — другие войны:
За правду без страха и за любовь.
Ну мог ли, профессор, я жить спокойно,
Как говорится, «не портя кровь»?

И разве же сердцу досталось мало,
Коль часто, горя на предельной точке,
Из боли и счастья оно выплавляло
Все эти строчки, все эти строчки.

Итак, чтоб длиннее была дорога,
Отныне — ни споров, ни бурных встреч.
Работать я должен не слишком много,
Следить за режимом умно и строго,
Короче, здоровье свое беречь.

Спасибо, профессор, вам за внимание!
Здоровье, конечно же, не пустяк.
Я выполню все ваши указания.
Куренью — конец, говорю заранее.
А жить вот спокойно… увы, никак!

Ну как оставаться неуязвимым,
Столкнувшись с коварством иль прочим злом?
А встретившись где-нибудь с подлецом,
Возможно ль пройти равнодушно мимо?!

Любовь же в душе моей, как всегда,
Будет гореть до скончания века,
Ведь если лишить любви человека,
То он превратится в кусочек льда.

Волненья? Пусть так! Для чего сердиться?
Какой же боец без борьбы здоров?!
Ведь не могу ж я иным родиться!
А если вдруг что-то со мной случится,
Так вот они — книги моих стихов!

Где строчка любого стихотворенья,
Не мысля и дня просидеть в тиши,
Является трассой сердцебиенья
И отзвуком песни моей души!

В светлом инее березы.
Злы в Сибири холода!
Речка скрылась от мороза
Под тяжелый панцирь льда.

Кедры в белых рукавицах
Молчаливо-высоки…
Жадно нюхает лисица
Деревенские дымки…

На сугробах птичий росчерк,
Ель припудрена снежком,
Дятел, греясь, как извозчик,
О крыло стучит крылом…

Завалил берлогу свежий
Снег. Мороз трещит окрест…
Спит в своей дохе медвежьей
Сам «хозяин» здешних мест…

Только белка-непоседа,
Глаз ореховый кося,
Мчит по веткам, для обеда
Шишку крепкую неся…

Ближний куст ударил громом…
Оборвав свой быстрый бег,
Белка светло-серым комом
Полетела в рыхлый снег…

Эхо в троекратной силе
Гулко ахнуло вокруг.
Кедры, вздрогнув, уронили
Рукавицы с длинных рук…

Человек скользит на лыжах,
Ручейками след бежит.
Средь лисиц пунцово-рыжих
Белка серая лежит.

Сумрак в лес ползет сторожко,
И на веточках осин
Льда стеклянные сережки
Загорелись под рубин…

Вновь от гула встрепенулся
Лес на целую версту,
Только лучше бы вернулся
Или просто промахнулся
Парень в эту красоту!

Почему так нередко любовь непрочна?
Несхожесть характеров? Чья-то узость?
Причин всех нельзя перечислить точно,
Но главное все же, пожалуй, трусость.

Да, да, не раздор, не отсутствие страсти,
А именно трусость — первопричина.
Она-то и есть та самая мина,
Что чаще всего подрывает счастье.

Неправда, что будто мы сами порою
Не ведаем качеств своей души.
Зачем нам лукавить перед собою,
В основе мы знаем и то и другое,
Когда мы плохи и когда хороши.

Пока человек потрясений не знает,
Не важно — хороший или плохой,
Он в жизни обычно себе разрешает
Быть тем, кто и есть он. Самим собой.

Но час наступил — человек влюбляется
Нет, нет, на отказ не пойдет он никак.
Он счастлив. Он страстно хочет понравиться.
Вот тут-то, заметьте, и появляется
Трусость — двуличный и тихий враг.

Волнуясь, боясь за исход любви
И словно стараясь принарядиться,
Он спрятать свои недостатки стремится,
Она — стушевать недостатки свои.

Чтоб, нравясь быть самыми лучшими, первыми,
Чтоб как-то «подкрасить» характер свой,
Скупые на время становятся щедрыми,
Неверные — сразу ужасно верными.
А лгуньи за правду стоят горой.

Стремясь, чтобы ярче зажглась звезда,
Влюбленные словно на цыпочки встали
И вроде красивей и лучше стали.
«Ты любишь?» — «Конечно!»
«А ты меня?» — «Да!»

И все. Теперь они муж и жена.
А дальше все так, как случиться и должно;
Ну сколько на цыпочках выдержать можно?!
Вот тут и ломается тишина…

Теперь, когда стали семейными дни,
Нет смысла играть в какие-то прятки.
И лезут, как черти, на свет недостатки,
Ну где только, право, и были они?

Эх, если б любить, ничего не скрывая,
Всю жизнь оставаясь самим собой,
Тогда б не пришлось говорить с тоской:
«А я и не думал, что ты такая!»
«А я и не знала, что ты такой!»

И может, чтоб счастье пришло сполна,
Не надо душу двоить свою.
Ведь храбрость, пожалуй, в любви нужна
Не меньше, чем в космосе иль в бою!