Дмитрий Барабаш - На петле времени

Вот и дождь прошел в конце января.
Купола, как зонтики над страной.
Бьются капли грустные, говоря,
что творят недоброе за стеной.
Речь течет обратно: урлы-курлы.
Солнце свет сливает, как водосток,
и хвостами по небу журавли
неумело пятятся на восток,
где багрянец зарева под луной,
словно смотрит строго бельмесый глаз
на страну, которую ты со мной
провожаешь ласково в оный раз.
Все пройдет, любимая, как дожди,
как дрожит под поездом твердь земли.
Ты прижмись теплее и расскажи,
как мы жили в сказочной той дали,
где леса не сохли, росли хлеба,
где красавиц юных в уме не счесть,
где за кромкой света искал тебя,
не надеясь даже и выжить здесь.

Я сам с собой —
над шахматной доской.
Один – за черных, а другой – за белых,
играем с беспросветною тоской
в людей живых и безупречно целых.
И, надо ж так, задумалась игра,
что взятые фигуры вновь родятся,
и, кажется, доска уже кругла,
и ничего паршивцы не боятся.

Пограничная собака
между небом и землей
не испытывает страха,
зная, что и свой – не свой.
Эта странная граница,
этот острый горизонт:
сбоку тонкая страница,
разрезающая фронт
отражения и яви,
пустоты и красоты.
Пограничники не вправе
прятать голову в кусты!
Что же делать, если море
с небом вместе по ночам
поднимает, словно горы,
волны к солнечным лучам?
Что же делать, если пена
бьется в берег с облаков?
Разве можно только верить
в прелесть наших берегов?

Почти нешуточная драма —
француз, безумие, дуэль.
Как свет на холст киноэкрана,
ложились тени на постель,
на силуэт в свечном испуге,
на женский всхлип и вьюги вой.
Из-за кулис, ломая руки,
кто потешался над собой?
С улыбкой левого прищура,
сурово целя правый глаз,
наш вечный гений, мальчик Шура
героя вел в последний раз.
Он видел точно – песня спета,
куплет – в куплет, строка – в строку.
И дальше этого поэта
не примечают наверху.
Он доиграл земную драму,
отмерив ямбом жизни срок.
Как лучше выйти? – Через даму.
И раствориться как дымок.
Пускай потом земля гадает,
как зная все про страсть и пыл,
он роль до пули доиграет.
Герой, которого убил.

Как все срастается на плоскости —
сюжет расчерчен по прямым.
Какой кошмар – в преклонном возрасте
почувствовать себя Толстым.
Давно пора играть с объемами,
вплетать в пространственный узор
эпохи с пестрыми коронами
восходом выкрашенных гор.
Земля из трубочки горошиной
летит в замыслимую даль
среди травы, давно некошеной
и узнаваемой едва ль.
А тут все плоскости да плоскости.
Сижу, шинкую колбасу.
Какой кошмар – в преклонном возрасте
возненавидеть стрекозу.

Я, как живой среди живущих,
не оставаясь в стороне
от войн, идущих и грядущих,
стараюсь думать о стране,
с которой сросся языками,
ноздрями, пальцами корней,
на ощупь – грязными руками,
вживаясь до последних дней.
Стране растерянной, простудной,
тиранозавровой, шальной,
мечтающей о встрече судной
с рукой божественно-стальной.
Все остальные страхи мимо
проносятся, как тени туч.
Ты потому непобедима,
что враг твой жалок и ползуч.

Ты в коме, друг мой милый, ты в коме.
И жаль, что не слышит никто нас, кроме
пера, рисующего на рулоне
бумаги
мыслей нездешних дрожь.
Ты в коме, милый друг, ты в коме —
и потому еще живешь.

Жизнь вечная даруется душе.
И вот представь, – душа твоя однажды
Окажется не просто в неглиже,
А наизнанку вывернутой дважды.
И свет не тот, который видел глаз,
И тьма не та, которая казалась.
И никого… И ничего… от нас
Тех, на земле, здесь больше не осталось.

Я не боюсь повторов.
Пусть потом
все то же повторят,
как повторяю и я сейчас.
Пусть каждый новый голос
окрасит свет.
Пусть повторится свет.
Я не боюсь повторов.
Они сильней, чем времени узда.
Они не терпят храмов и притворов,
им тесен мир, случившийся уже.
И потому я не боюсь повторов.
Я не боюсь приставок сладких «лже».
Пусть списком бесконечных приговоров
жизнь будет длиться, вториться, расти.
И нету зол, способных повторенье прервать.
Из одного стихотворенья,
из капли света можно воссоздать
все бывшие,
все вечные творенья.

Пока я в турке чай варил —
мои турчанки постарели.
Опять идти на Измаил?
Вы что, сдурели, в самом деле?
Так путать эти времена,
как будто только что приплыли
искать какого-то руна.
Пока турчанки чай варили.
В Египте вызрело зерно,
смешалось с горечью и солью.
Какое, черт возьми, руно?
Взмывали паруса по взморью.
Пока в Египте кофе зрел,
турчанки также чай варили.
Израиль, Измаил горел,
от крови варвары хмелели.
Носами тыкались в пески,
напарываясь дном на скалы,
не заплывая за буйки,
где ходят по морю кошмары,
меняя шкурки для эпох:
то мрак, то лед, то пламень серный,
то над землей не добрый Бог,
а зверь какой-то иноверный,
стальная длань других планет,
конец, представить только, Света!..
– Как должен вывернуться свет,
чтобы себе представить это?
А так, все было как всегда —
турчанки, чай, турецкий кофе.
Среди песка и скал вода,
луна в оливковом сиропе.

Был озадачен Моисей
на сорок лет вопросом:
Куда ему со сворой всей,
ободранной и бо́сой,
готовой даже то украсть,
чего в помине нет?
Что значит здесь добро и страсть,
огонь и белый свет?
Куда вести толпу рабов,
а главное – зачем
метаться между двух гробов
и двух похожих стен?
Пускай плодятся, пусть пасут
овец и шерсть прядут.
Задача не разбить сосуд,
не проронить минут
в пустые поиски чудес,
дающих задарма
прекрасных жен, пшеницы вес,
покоя и ума.

История. Подзорная труба
повернута, показывая глазу
картинку, где пестрящая толпа
при уменьшеньи сплющивает массу
до серости шинельного пятна.
История не терпит точных хроник
(нельзя увидеть истину со дна) и требует участья посторонних,
завременных, и лучше если за пространственных взирателей.
Чем дальше – тем точнее.
Но где ж их взять? И пишут, как умея,
ее на свой, подобострастный лад
татарин, немец, русский, два еврея
для вечной славы и земных наград.
История. Я с этой бабой в ссоре.
Куда ни глянь – то пудра, то подвох.
С ней даже Пушкин нахлебался горя
и про Петра закончить в срок не смог.

История. Она на всех одна.
Но каждый видит только то, что хочет,
что выгодно, что не достать со дна
(не донырнуть). И страстный почерк прочит
забвение, венчающее смерть.
Зачем нам знать, что правых нет и битых,
что зло с добром, как зеркало с лицом.
И кто кому на самом деле корчит
какие роли, кто кого венцом
или колечком нимба наделяет?
Чем лучше бить, началом иль концом,
ведь что из них есть что – никто не знает.
Порой мне кажется, что серое пятно
умеет думать. Масса, как одно
живое существо. И, с точки зренья массы,
пусть черепашьим ходом – миг за век —
добро и зло меняются местами.
И полумесяцы становятся крестами,
кресты растут до сатанинских звезд.
Чревоугодия сменяются на пост,
а пост на тост. Священными местами
меняется буддистский храм любви
с аскетами; рубцуют до крови себя плетьми
по обнаженным спинам.
И вновь отец соперничает с сыном
за первенство. И кто ж из них первей?
Тот был вчера, а этот стал сегодня.
Кто впереди? И если преисподня
страшнее неба, то зачем пути,
из праха начинаясь, в нем же вянут…
И вечный поиск признаков души,
напутствие: ступай и не греши,
и тяжесть черепа на руку оперши,
в сомнениях теряться не устанут,
как мячик теннисный, пока не канет в аут,
за ту черту, где правды нет и лжи.
За ту мечту, где будут хороши
и ласковы встречающие предки?
Невыносимее, чем жить в грудинной клетке,
помыслить о бессмертии людском.
Тут пульса стук сродни секундной стрелке,
таинственней летающей тарелки
удары рифмы по роялю вен.
Календари, долготы и широты —
когда бы Моцарт положил на ноты,
сорвались бы с линеек и орбит.
И прошлое Иванушкой из лука
пустилось бы в неведомую даль.
И хронологий круговая скука
развеялась как пьяная печаль.
Нет ничего в божественном порядке
загадочного. Мы играем в прятки
и видим прошлое линованным в квадрат.
На будущее хмуримся сердито,
так, словно там яйцо с иглой зарыто.
Кому-то – ад кромешный. А кому-то —
любой каприз и золота два пуда.
Как шулера заламываем карты,
помеченные праведной рукой,
лишь бы не видеть крап: никто другой
земной судьбой давно не управляет.
Историю тасуем, как хотим,
чтоб завтра сдать в угоду аппетита.
Сердечный тик и так неотвратим,
и дверь наверх по-прежнему открыта.