Хорхе Андраде - Вести с моря и суши

Добро пожаловать, о новый день!
Вернулись в мастерскую глаза
рисунок, цвет и светотень.

Вот мир огромный
весь в упаковке из чудес:
и мужественность дерева,
и благосклонность бриза и небес.

И розы механизм.
И колоса архитектура.

Земля без перерыва занята
его зеленой шевелюрой.

А сок, невидимый строитель, строит
с помостов воздуха наклонных
и вверх шагает по ступеням света,
который стал объемным и зеленым.

А землемер-река проделывает опись
окрестностей.
А горы моют темные бока
на дне небесном.
Вот мир растительных столбов дорожных,
и водяных дорог,
и механизмов, и строений, —
одушевляет их таинственный поток.
А дальше — прирученные цвета и формы,
живые воздух, свет и даль;
все это собрано в Творенье человека, —
он дня живая вертикаль.

Про солнце твердят витрины,
и лодки, и рябь залива,
и этот причал пустынный.

А воздух под белым игом
каленого солнцепека
исходит истошным криком.

Сахарных заводов трубы —
тростниковыми стеблями…
Уезжает сахар с Кубы.

Эмигрируют чащобы,
уезжают ром и румба.
Дружно всходят небоскребы.

Нассау, палитра лета.
Здесь ветер пронизан солью,
а свет изнемог от цвета.

Зеленым стеклом играя,
качается в море город,
как перышко попугая.

Чайки да изумруды
водорослей плавучих —
не за горой Бермуды.

Маяк, подмигнувший грустно.
Пальмы. Белые крыши.
Люди цвета лангуста.

Здесь бухта глазам не верит:
штурмуют утес отвесный
косые крыши и двери.

А окна, тысячеглазы,
глядят, как в заливе травят
тунца борзые-баркасы.

Примазаться бы к фортуне:
у самого моря домик,
невеста из Ла-Коруньи.

Сидеть у воды и просто
смотреть, как мерцает парус
и как проплывают звезды.

Тот не гладил моря кожу,
тот не понял ветра душу,
в Сантандере кто не пожил.

В два ряда деревья сдвинув,
мокнет улица Переды.
Небо блещет, как сардина.

Вещает белая волна
о том, что пленена на Ре[8]
островитянами луна.

На горизонте дым возник:
сирены труб о том поют,
что мир един и многолик.

Уперлись прямо в месяц
колонны небоскребов
подобьем узких лестниц.

А в тиглях окон вечер
переплавляет в пламя
надежду человечью.

Не зная своего номера.
Окруженный стенами и границами.
Под каторжной луной,
с привязанной к щиколотке вечной тенью.

Живые границы встают
на расстоянии одного шага от моих шагов.

Нет севера, нет запада, нет юга и востока,
есть только размноженное одиночество,
одиночество, разделенное на число людей.
Бег времени по часовой арене,
трамваев сияющая пуповина,
церкви с атлетическими плечами,
стены, читающие по складам два-три цветных слова, —
все это сделано из одинокого вещества.

Образ одиночества:
каменщик, поющий на лесах,
неподвижная небесная лужа.
Образы одиночества:
пассажир, погрузившийся в газету,
лакей, прячущий портрет на груди.

У города внешний вид минерала.
Городская геометрия не так красива,
как та, которую мы учили в школе.
Треугольник, яйцо, кубическая сахарная голова
просветили нас на празднике форм.
Только потом появилась окружность:
первая женщина и первая луна.

Где было ты, одиночество,
что я не знал тебя до двадцатилетнего возраста?
В поездах, в зеркалах и на фотографиях
ты всегда рядом со мною.

Крестьяне не так одиноки,
потому что составляют одно с землею.
Деревья — их дети,
смену времен года они чувствуют собственным телом,
и примером им служат жития святых маленьких животных.

Это одиночество питается книгами,
прогулками, роялями и осколками толпы,
городами и небесами, завоеванными машинами,
листами пены,
разворачивающимися до границ моря.
Все изобретено.
Но нет ничего, что могло бы освободить нас от одиночества.

Карты хранят тайну чердаков.
Слезы сделаны для того, чтобы их выкурить в трубке.
Старались похоронить одиночество в гитаре.
Известно, что оно проходит по неоплаченным квартирам,
что оно торгует платьем самоубийц
и что оно опутывает посланья, бегущие по телеграфной проволоке.

В вагоне третьего класса
солдат вскрывает штыком
консервную банку времени.
Токарь снимает двухцветную стружку с яблока.
А где-то на вороненой крыше паровоза
затаилась безбилетница-луна.

Берлинские пивные.
Пиво цвета светящихся глаз.
Зеленый базар на площади Лютера.
Статистикой учтена каждая хлебная крошка, съеденная воробьем.

Снегопад — первопричастье земли;
«Вот и зима!» — радостно твердят мужчины и женщины.
Кельнский собор —
сталагмитовая роща,
гранитные струи фонтана, врезанные в лазурь,
воздушный замок инея,
окаменевший аккорд.

По дороге из Кельна в Париж
в окна бросаются юные нивы.
Ветер треплет золотые кудри полей, позабывших войну:
даже скелетам младенцев, зарытых в этом черноземе,
исполнилось ныне двенадцать лет.

Бельгия. Вокзальные часы показывают время с точностью до столетья.
Голубые солдатики и голубые фасады.
За этой стеной — Брюссель.
На крестьянской телеге два метра огорода едут на рынок.

Улицы Парижа кажутся знакомыми с детства,
хотя их видишь впервые.
Триумфальная арка
стала на четвереньки под тяжестью истории.
Птицы на соборе Нотр-Дам словно крылатые барельефы.
Рулетка круглой площади Согласия —
там я поставил на белый ноль луны свою надежду.
Однажды, выйдя воскресным утром из Лувра,
я обнаружил, что лед — это вода, ставшая статуей.

Беззвучные весла рыбачьих баркасов.
У моллюсков явственный привкус солнца.
Баскские селенья в беретах тумана.
Испанские фонари
дерутся на шпагах с темнотой.
Все это — только личина, условные вехи.
Мир же един,
несмотря на все свои разноликие формы.
То же одиночество, леденящее кости,
и та же пролетарская закалка
у жаровен, на которых дымятся каштаны.

В ритуальном танце племя кокосовых пальм бьет в барабаны листьев.
Море моргает тысячью фосфорических глаз.
Каждый день этот город приходит на пристань
встречать чужестранные корабли
и глазеть на ныряльщиков, которые всплывают,
зажав в зубах монету,
брошенную с палубы к рыбам Антильского моря.
Гаванский трамвай движется в ритме маракас[9].
Гаванские деревья подстрижены, словно бараны.
Гаванские проспекты бегут прямиком через город,
покуда не наткнутся на памятник.

Женщины с лицами цвета корицы и знойной сигары.
Креолы в сомбреро из золотистой соломы,
взращенной тропическим солнцем.
Негритята с улыбкой, похожей на спелый арбузный ломоть.
Кокосы и ананасы — объедки с пиршества румбы.

Пушки из парка Масео
щерят голодные пасти
при виде дельфинов, играющих в бухте,
которую стережет грозно поднятый палец
замка Эль-Морро.

Двести гвардейцев ежедневно несут караул
под синим взглядом Капитолия.
Квадратные томики небоскребов —
здесь по вывескам можно легко обучиться читать по-английски.
На Двадцать третьей улице продают дорогие цветы
и свет отливает оттенком подсолнечного масла.
А на Восьмой улице полиция обнаружила стальной ананас,
смертельные зерна которого зрели у окна прокурорского дома.

Но, несмотря ни на что,
живительный запах устриц пирует на Малеконе[10]
и все так же приторен вкус жизни в «Тропикане»[11].
Женские бедра — изящная музыка,
нежные руки красавиц пахнут, как персики, вводя в искушение птиц.
Аэроплан в белом фраке рассекает своим вентилятором
гущу синего зноя.
Яхты возле крепости Де-ла-Кабанья
дают открытый урок безмятежного сна,
а пароходные трубы тянут темную ноту дыма
за горизонт, где скоро проклюнутся первые звезды.
И когда над Гаваной взорвется
черный фугас ночи — никто не вздрогнет.
Только повиснет над городом серпик луны,
словно банан на банановом дереве неба.