Андрей Расторгуев - Русские истории

Бабьим летом на сытой ярмарке
в яр да морочный раскардаш
продавал наливные яблоки
избоченившийся торгаш.
С прибауткою да прибавкою
всё нахваливал, зазывал
и промеж разговора бабкою
громко маму мою назвал.
Будь варначьи дела посильными —
обязательно бы убил…
Будь те яблоки молодильными —
обязательно бы купил.

Сбережение памяти – долгий невидимый труд
обработки доставшихся от прародителей грядок…
В каждом городе мёртвых живые порядок блюдут,
а известно, какой у живых с городами порядок.

Утверждение правила – все по исходу равны:
даже камень не долее двух или трёх поколений
уцелеет под натиском неистребимой травы,
а тем более – ежевесенних её опалений.

Наставление родича – родичей не оставляй:
коли что приключится, то издали не обиходят…
Остывают архивы, спекается времени край.
И встречаются души – и места себе не находят.

Здравствуй, мама!
Ты уйдёшь со мною
с этой удивительной земли,
где льняной качают сединою
гибкие степные ковыли,
где слоятся над земною грудью
бурые пласты железняка,
где в листве былой тугие грузди
обещает свет березняка.

Облака идут тяжёлой цепью —
в них вода до края налита.
Долго ли продержится над степью
железобетонная плита?
Долго ль на эмали медальонной
уцелеют милые черты
над землёй, зимою прокалённой,
летом выжигающей цветы?

Друга друг мы наново не поняли,
и теперь не знаю, отчего
внучки не застали, не запомнили
голоса и взгляда твоего.
Даже если родичи по чести
выполют пожухлую траву —
мама,
ты уйдёшь со мною вместе.
Если брата я переживу.

Снова потратили в отпуске тысячу баксов.
Снова затягивать пояс до новой зарплаты.
Что тут поделаешь, ежели Север неласков,
дети хворают, а мы ни бедны, ни богаты?

Господи Боже, как осточертела Анапа —
суетный пляж и заросшая зеленью бухта!
Но принимаю как неотвратимое: надо
вывезти дочек на солнце и свежие фрукты.

Скиснет вино молодое в пластмассовых банках:
мы ведь не пьём – отпиваем из разного сорта.
Август рассыпался грушами на полустанках,
яблочный Спас над шоссе ароматом апорта.

Мимо базаров рулишь по кубанским станицам —
жалко до слёз, что в багажнике мало простора.
Скоро над ними гусиным лететь вереницам,
что по весне обживают лесные озёра.

Пусть и Анапе помашет гусиная стая,
где, как хозяин, курортного ждущий сезона,
наши монетки рачительно перебирая,
Чёрное море ворочаться будет бессонно.

Анапское солнце печёт и не располагает
ни к рифме, ни к мысли глубокой, особенно если
два раза на дню, как на службу исправный чиновник,
на пляж пробираешься мимо торговых палаток,
где справа и слева соседствует крем для загара
с таким же на вид, но уже для леченья ожогов;
купальники всяких калибров – с махрой полотенец,
откуда зазывно глядят неодетые девы;
акулы, дельфины, иная надутая живность —
с трусами, халатами и остальной дребеденью,
что раньше назвали бы колониальным товаром,
доставленным по морю, в бурю
и лично для нас контрабандой…

А в ноздри плывёт-затекает летучая дымка:
призыв шашлыка, исходящего соком на углях,
шурпы, шаурмы, хачапури, лаваша и плова.
И – голос разносчика, точно напев муэдзина:
– Горячая молодая кукуруза, медовая пахлава,
сладкая чурчхела, вафельные трубочки, свежая пицца,
домашнее вино, вареные раки, холодное пиво…

На месте турецкой мечети давно православная церковь,
а нечто восточное слышится в этом напеве —
наверно, и в том виновато анапское солнце,
на коем блестят серебром самолётные тушки,
как будто хамса и селёдка на рыбном базаре,
иль россыпь мальков, на рассвете снующих у пляжа,
иль свежая плоть северян, что спустились по трапу
и воздух солёный вдохнули прохладною грудью,
и тотчас попали, как выпали, в цепкие руки
настырных анапских извозчиков и квартирьеров.
А встречным потоком метнуло косяк меднокожий,
гремящий в карманах последней заначенной медью,
не брошенной в море, поскольку ещё до аванса
семейству полмесяца надо на что-то кормиться…

Анапское солнце печёт и не располагает
к телесной любви, ибо тела на пляже навалом,
и тонкая ткань не скрывает ничьих достояний,
тем паче иные и сами не слишком таятся,
стараясь открыться лучам и рассеянным взглядам
(открытий великих при этом еще не случалось).
И ежели дева бесстыдно раскинется топлесс,
являя округе свои равнодушные формы, —
округу бесстыдство такое заденет едва ли:
анапское солнце печёт и не располагает…

Но после заката, омыты короткой прохладой,
людские тела – точно солнцем налитые кубки,
что переливают друг в друга горячую влагу,
вобравшую море и ветер, и зелень магнолий,
настоянный запах самшита, сосны и полыни,
упругую плоть абрикоса, черешни и сливы
и радостный ливень тяжёлого свежего мёда,
и пряное млеко из вымени матки пчелиной,
и сок огуречный, и кровь помидора и вишни,
и первые сладкие слёзы лозы виноградной —
но тихо и бережно, чтоб, не дай Бог, не проснулись
усталые дети, что спят на соседних кроватях,
наполнены теми же соками солнца и почвы.

Анапское солнце печёт и не располагает
к раздумьям о вывертах жизни, особенно если
нас вечером дядя Маис, хлебосольный хозяин,
за стол приглашает, коньяк наливает армянский —
мол, нынче такого не сыщешь – и тост возглашает
за отдых хороший и доброе наше здоровье.
За время почти ежегодных июльских гощений
мы пятую комнату в доме его обживаем,
что летом, подобно иным черноморским усадьбам,
числом постояльцев походит на суетный улей:
как пчёлки, они поутру норовят за ворота,
спеша напитаться нектаром анапского солнца…

Пожалуй, на фоне иных, по сегодняшним меркам,
глядится сей улей весьма и весьма неказисто:
сосед вон уже трёхэтажные вывел хоромы,
а дядя Маис и второго никак не достроит.
– Что делать, – он мне говорит, – самолёт нынче дорог…
Он сам ни ногой из Анапы,
но дети, племянники, внуки… —
веками армян рассыпает по белому свету.
Зимой ереванская правнучка вдруг заболела:
сюда привезли, показали анапским светилам,
а это светила земные, без денег не лечат…
Его самого прихватило на прошлой неделе —
в больницу ложиться не стал, а теперь полегчало
и праздник в семье – у свояченицы день рожденья,
а эта семья нас почти как своих привечает…

Шашлык в доме дяди Маиса – отдельная песня.
Запев – рано утром на рынке, где свежее мясо
сурово-придирчиво дядя Маис выбирает,
ворча, что пришли поздновато и выбора мало,
потом баклажан-маклажан, помидор-момидоры
и травы-приправы…
А после обеда вступают в мелодию угли
на чёрном, как Робсон и Эллингтон
или же Армстронг, мангале,
и дядя Маис – дирижёром за Герберта фон Караяна.
И апофеоз: поедание сочной свинины,
приправленной соусом из маклажан-момидоров,
запитой домашним вином из хозяйских запасов
под здравицы в честь дяди Миши,
как все его здесь величают,
и в честь тёти Оли, его черноглазой супруги…

До песни такой мы к полуночи и расстаёмся,
на сон предстоящий послушав рассказ дяди Миши,
как в шестидесятые, бегая от прокурора,
он года четыре на Западной жил Украине,
покуда в Анапе грозил ему срок шестилетний
за то, что теперь почитается за добродетель.
А впрочем, к раздумьям о нашей причудливой жизни
анапское пекло нимало не располагает…

Анапское солнце палило и располагало
лишь к долгой сиесте, когда, утомлённые зноем,
гружённые спелой черешней с Казачьего рынка,
привычной дорогой мы к нашему дому вернулись,
и тихая Рита сказала, что дедушка умер…
Армянские женщины чёрные платья надели,
мужчины на лавочках хмуро курили и ждали решенья,
когда хоронить – как положено или позднее:
два брата в Тбилиси, покуда им выправят визу,
пока прилетят, да к тому же бумагу о смерти
напишут и выдадут завтра не раньше полудня…

Назавтра с утра широко распахнули ворота,
и вместе с последним, ненужным ему документом
вернулся домой на последний ночлег дядя Миша.
И мы с тётей Олей в ночи посидели у гроба —
на случай нашлась у жены даже чёрная блузка
(как всё-таки женщины нас приспособленней к жизни!),
а я по-простому, в футболке – прости, дядя Миша…
И нам тётя Оля сквозь слёзы поведала, как он
своими ногами до «скорой» и после, в больнице,
дошёл до каталки и лёг, и просил: «Помогите…»,
и капли холодного пота на лбу выступали….
А медики пили спокойно предутренний кофе.
Но их тётя Оля ни в чем обвинять не хотела —
врачи, говорила, наверное, всё уже знали…

Шесть красных гвоздик продавщица
вручила мне книзу цветками.
Я нёс их по городу, точно опущенный факел,
какие видал на могильных камнях древнеримских.
А в доме дудук причитал, и задумчивый голос
пел нечто восточное – мне показалось, про горы,
на склонах которых стоят Ереван и Тбилиси.
И стол, за которым три ночи назад дядя Миша
коньяк наливал нам и тост говорил про здоровье,
был ножками вверх опрокинут – последней опорой
его домовине служили теперь эти ножки…
А солнце всё так же с небесных высот полыхало,
на берег песчаный бежала волна за волною,
и падал с ветвей абрикос на двухтысячелетние стены
Горгиппии – города, что основали здесь древние греки.

– Как будто всё так и должно быть… —
сказала потом тётя Оля
за тем же столом, пригласив на поминки соседей,
и не было ропота в этих словах её горьких.
Анапское солнце…