Теодор Крамер - Зеленый дом
нас так томили вонь и духота;
в петлицах вяли пошлые цветочки,
попробуй-ка, в теплушке не сопрей,
и теребили мы поодиночке
пайковые пакеты сухарей.
Мы видели меж досок временами
то изгородь, то дом, то сеновал,
рукой подать до воли, - но за нами
надзор, понятно, не ослабевал;
хотя и был просвет обидно тонок,
но с жадностью глядели мы, юнцы,
на сказочные лакомства лавчонок
сухие крендельки и леденцы.
Лишь осознав, что избежать не можем
дороги этой, под покровом тьмы
устав и в месте облегчась отхожем,
помалу успокаивались мы.
Затем, свернувши валик плащ-палатки,
устроившись на ледяном полу,
ныряли мы, играя с жизнью в прятки,
в забвение и радостную мглу.
x x x
Угрюмо сорняком обсажен черным,
дремал в долине переложный луг,
неспешно заволакивался дерном,
и с голоду над нам орал канюк.
Дотаял снег и обнажил суглинки
все борозды, что некому полоть,
Как жалкий ворс, топорщились травинки,
а воздух все светлел, до мая вплоть,
пока не приключился день дождливый,
для сорняков настала благодать:
понаросло полыни и крапивы,
да так, что даже почвы не видать;
цвела пастушья сумка, стебли спутав,
грубел чертополох, и без конца
висел над логом крик сорокопутов,
расклевывавших заросли горца.
В осиных гнездах умножались соты,
неукротимо крепли сорняки,
и местности обычный дух дремоты
навеивали только сосняки,
осотом щеголял любой пригорок,
кружили семена и мошкара,
и диковато, как полночный морок,
смотрели из лощинок хутора.
РАЗОРЕННЫЕ ЗЕМЛИ
Проделав марш средь сосняков на кручах,
мы очутились в выжженной стране,
где в проволоках рваных и колючих
торчала головня на головне,
лишь очень редко стебелек пшенички
вдали качал метелкою простой,
и как-то неохотно с непривычки
мы приходили в хаты на постой.
Там жили полнотелые русинки
к одним в придачу дряхлым старикам;
война, однако, провела морщинки
по женским лбам, и шеям, и щекам;
и если кто из нас до икр дебелых
оказывался чересчур охоч,
то видел, как ряды цепочек белых,
гирлянды вшей, в траву сбегали прочь.
Нелегкий путь безропотно протопав,
в палатках засыпали мы вповал,
а свет луны тянулся до окопов,
и никаких границ не признавал.
Лишь не спалось в хлевах голодным козам,
они до рани блеяли с тоски,
покуда легким утренним морозом
нам ветер не прихватывал виски.
x x x
Трясинами встречала нас Волынь,
пузырчатыми топями; куда
ни ткни лопатой, взгляд куда ни кинь
везде сплошная цвелая вода.
Порою тяжко ухал миномет,
тогда вставал кочкарник на дыбы;
из глубины разбуженных болот
вздымались к небу пенные столбы.
Угрюмый профиль вязовой гряды
стволами оголенными темнел
у нас в тылу, и черный блеск воды
орудиям чужим сбивал прицел.
Позиция была почти ясна;
грязь - по колено; яростно дрожа,
сжирала черной пастью глубина
все робкие начатки дренажа.
В нее, как в прорву, падали мешки,
набитые песком, и отступил,
покуда кровь стучала нам в виски,
кавалерийский полк в глубокий тыл.
Мы пролежали до утра плашмя,
держась над черной топью навесу,
и до утра, волнуя и томя,
пел ветер в изувеченном лесу.
x x x
Мы улеглись на каменной брусчатке
в потемках очень тесного двора,
где фуры громоздились в беспорядке;
вдали угрюмо ухали с утра
орудия, - но сколько там ни ухай,
однако нас на отдыхе не тронь:
и мы лежали, с вечера под мухой,
вдыхая застоявшуюся вонь.
А в лоджиях, со сна еще не в духе,
лишь наскоро перестирнув белье,
почти что нагишом сновали шлюхи
и напевали, каждая свое.
И лишь одна - на самом деле пела,
да так, что хмель бродящего вина
выветривался напрочь; то и дело
покачивала туфелькой она.
И, чем-то в песне, видимо, волнуем,
пусть ко всему привыкший на войне,
вдруг встал один из нас, и поцелуем
почтительно прильнул к ее ступне;
гром пушек нарастал, но, встав с брусчатки,
мы тот же самый повторили жест,
смеясь, и вновь легли на плащ-палатки
в потемках, растекавшихся окрест.
ВИНТОВКИ В ДЫМУ
В конце дневного перехода
по склону вышли мы к селу;
на виноградню с небосвода
ночную нагоняло мглу.
Зачем не провести ночевки
средь шелковиц и старых лоз?
И пирамидами винтовки
поставил в темноте обоз.
И, отгоняя горный морок,
костер сложили мы один
из лоз, из листьев, из подпорок,
из обломившихся жердин;
рыдая глухо, как с досады,
на пламя ветер злобно дул,
почти лизавшее приклады
и достававшее до дул.
Одну усталость чуя в теле,
сейчас от родины вдали,
уже не думать мы умели
о горестях чужой земли,
мы грелись им, необходимым
теплом обуглившихся лоз,
и веки разъедало дымом,
конечно, только им, до слез.
НОЧЬ В ЛАГЕРЕ
Часовой штыком колышет,
с хрустом шествуя во мраке,
нездоровьем вечер пышет,
наползая на бараки.
приближая час полночный,
тени древние маячат;
у канавы непроточной
с голодухи крысы плачут.
Полночь проволоку ржавит,
шебурша ночным напилком,
и патрульный не отравит
жизни мошкам и кобылкам,
ну не странно ли, что травы
зеленеют с нами рядом,
там, где грозные державы
позабыли счет снарядам!
Слушай, как трещат семянки!
Чтоб рука не горевала,
тронь винтовку, и с изнанки
проведи вдоль одеяла:
чуток будь к земному чуду,
память о добре вчерашнем
дорога равно повсюду
и созвездиям, и пашням.
ЛОШАДИ ПОД ДЕЛЛАХОМ
У полка впереди - перевал, и пришлось
избавляться в дороге от пушек тяжелых,
а купить фуража - на какие шиши?
Интендант покумекал и стал за гроши
продавать лошадей во встречавшихся селах.
По конюшням крестьян началась теснота,
ребра неуков терлись о дерево прясел,
но в зазимок поди, прокорми лошадей,
становились они что ни день, то худей,
и глодали от голода краешки ясель.
Позабыв о грядущих вот-вот холодах,
воспрядали от сна оводов мириады,
чуя пот лошадиный, и язву, и струп,
и клубами слетались на храп и на круп,
сладострастно впуская в паршу яйцеклады.
На корчевку, на вспашку гоняли коней,
словом, жребий крестьянской скотины несладок.
Но иные сбежали, - идет болтовня,
мол, за Дравой, к исходу осеннего дня
слышно ржание беглых, свободных лошадок.
ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ
На узловой ссадили ополченца,
уже почти в потеках, как назло.
Забравши скатку, шлем и все такое
казенное - оставили в покое:
отвоевал, вали к себе в село.
Туда, где свет единственный маячил,
поплелся парень - к городской черте:
но получил жердиной по макушке,
и, не найдя ни торбы, ни горбушки,
он оклемался в полной темноте.
В предместье все закрытым оказалось:
стояла ночь, уже совсем глуха.
Какой-то дворник сжалился над малым,
пустил поспать в углу за сеновалом
и разбудил до крика петуха.
За городом земля вконец раскисла,
но малый потащился большаком
к себе домой, измотанный и хмурый,
он так и не нашел попутной фуры
и всю дорогу прошагал пешком.
В который раз на придорожный камень
присел он, много времени спустя,
и увидал, закашлявшись с одышкой,
село родное, крестик над церквишкой
и понял, что рыдает, как дитя.
ХУДОЖНИК
Прокорма не стало, обрыдли скандалы,
ни денег, ни хлеба тебе, ни угля;
покашлял художник, сложил причиндалы,
и кисти, и краски, - и двинул в поля.
Он всюду проделывал фокус нехитрый:
пришедши к усадьбе, у всех на виду
вставал у холста с разноцветной палитрой
и тут же картину менял на еду.
Он скоро добрел до гористого края
и пастбище взял за гроши в кортому,
повыскреб замерзший навоз из сарая,
печурку сложил в обветшалом дому,
потом, обеспечась харчами и кровом,
на полном серьезе хозяйство развел:
корма запасал отощавшим коровам
и загодя все разузнал про отел.
Порой, уморившись дневной суматохой,
закат разглядев в отворенном окне,
он смешивал известь с коровьей лепехой
и, взяв мастихин, рисовал на стене:
на ней возникали поля, перелески,
песчаная дюна, пригорок, скирда
и начисто тут же выскабливал фрески,
стараясь, чтоб не было даже следа.
ВОЕННОПЛЕННЫЙ
Он в горы с конвоем пришел, к сеноставу,
в мундире еще, чтоб трудился, как все,
покуда хозяин спасает державу
расчистил бы непашь к осенней росе,
чтоб истово пни корчевал в непогоду,
справлял бы в хозяйстве любую нужду,