Михаил Лермонтов - Том 3. Драмы

Хм! Хм! Что ж ваша дочь?

Не знаю. У обедни
Она теперь сидит с моей женою
И, верно, молится о нем. Да как вы
Мальчишке этому дорогу уступили,
Когда не поклонился даже он?..
Как вы его не удержали тотчас,
Чтоб должного потребовать почтенья?

Слепым дорогу должно очищать!

Слепым? Да он глядел ведь в оба глаза.

Конечно, вы не поняли меня:
Покуда ни одной сединки не видать
На голове, пока огнем живым,
Как розами, красуються ланиты,
Пока глаза во лбу не потускнели,
Пока трепещет сердце от всего,
От радости, печали, ревности, любви,
Надежды, – и пока всё это
Не пронеслось – и навсегда, – есть страсти, страсти
Ужасные; как тучею, они
Взор человека покрывают, их гроза
Свирепствует в душе несчастной – и она
Достойна сожаления бесспорно.
Такие люди слепы; ваш Фернандо
Из их числа. Так что ж мне было делать?
Я должен был дорогу уступить,
Совсем не от того, чтоб я боялся…
А… без причин с опасностию спорить
Нейдет ни званью моему, ни чину;
Вы согласитесь,

этот крест смиренью учит
Меня. Тот, кто на нем был распят,
Моим примером должен быть – и я
Как мог свою обязанность исполнил!..

Отец Соррини! Вот письмо от бедной.
Лишь только вы ушли, она явилась в дом наш.

Да от кого письмо, – какая крайность?

От бедной женщины, которую прогнали
Намедни вы…

И нынче приходить велел.

О господин мой, как она жалка;
Я, слыша речь ее, расплакался.
Шесть, семь ребят в лохмотьях,
Лежащих на соломе без кусочка хлеба
Насущного. Как я воображал их крик:
«Мать! Дай нам хлеба, – хлеба… мать! – дай хлеба!»
Признаться, сердце сжалось у меня.

Молчи, молчи – не то и я заплачу!..
О боже мой, пошли благословенье
На бедную, забытую семью.
Услыши недостойного молитву.

Дай пять серебряных монет – да от меня –

Ступай; дай ей одну!..

Да сжальтеся!..

Как? Много?
Добра не делаем мы никогда довольно…

Я удивляюсь вам, святой отец.

Ах! Замолчите – я молю вас – слышать страшно…
Я самый – самый бедный грешник.

Вот и жена моя идет из церкви,
А с ней Эмилия с своими четками.

Идет, прелестная! Пусть бережется; если
Заронит искру пламя в эту грудь,
Оледеневшую от лет… то не легко
Она избегнет рук моих– мне трудно
Носить поныне маску – и что ж делать?
Того уж требует мой сан. Ха! Ха! Ха! Ха!..

Как счастлив я, что вижу наконец
Прелестную Марию – и тебя,
Невинную Эмилию. О! Алварец!
Не должен тот роптать на провиденье,
Кто обладает этими дарами неба,
Хотя бы крыши не было от солнца
Их защитить.

Эмилия, поди сюда.
Я объявил отцу Сорринию,
Что влюблена ты.

Батюшка!

Молчи.
Отец святой тебя наставить хочет
В том, как вредна любовь, – а ты,
Ты слушай со вниманьем – чтоб ни слова
Не кинул он на воздух – сердце
Твое запутано; не знаешь ты,
Чего ты хочешь, – он тебе откроет
Опасность страшную любви.

Да, если мне позволил ваш родитель,
То я готов неопытность ввести
На лучший путь. Там нет цветов,
Там терния, но цель, к которой мы
Приходим, веселит нас – а былое
Печально или весело, смотря по тем
Мгновениям, когда о нем воспоминаешь.
Итак, всего важней последствие;
Коль к доброму концу деянья наши,
То способы всегда уж хороши,
Какие б ни были, – страшись Фернанда!
Он льстит тебе, обманет – или,
Положим, на тебе он женится –
Но это для того, чтоб быть богаче.

Да этого не будет никогда;
Скорей все мертвые воскреснут.

Не говорите этого – бывают
Такие случаи. Но вас, Эмилия,
Прошу бояться пламенной любви.
Быть может, притворяется Фернандо?
Послушайте, я расскажу вам случай,
Которому свидетель был в Мадрите,
При инквизиции святой.
У девушки одной любовник был,
Красивый, молодой и умный малый,
И, так сказать, на всё удалый.
И он красавицу мою любил,
И очень долго это продолжалось;
Как наконец заметила она,
Что, от нее без грусти удаляясь
Под разными предлогами, не стал
Он находить веселья в разговоре нежном,
Что к ней он вовсе охладел,
Что не дивился уж красе ее наряда,
И призывающего взгляда
Он понимать уж не умел.
Как женщине всё это не заметить,
Когда вся жизнь ее в том только состоит?..
Вот ревность в грудь ее, как червь, закралась
И долго сердце горькое точила…
Ну, просто, без обиняков скажу,
Она любимца отравила,
И он скончался в двое суток.
Но так как бедный сей испанец
Служил при инквизиции писцом,
То в дело все вошли по праву мщенья:
Преступницу наказывали долго,
Именье в пользу церкви обратив, –
И наконец замучили до смерти!

Вот следствия любви!.. Страшись, Эмилия.
На мячик сердце в нас походит, положи
Ты на крутой горе его тихонько,
И он не тронется – но раз толкнув,
За ним хоть бросишься, но не догонишь.
Не так ли говорю я?

Точно так.
Вы совершенно справедливо поступили
С несчастною преступницей! – как? Отравить
Служителя священной инквизиции?
Она мученья смерти заслужила.

Нет! Я совсем не говорю сего.

Я слишком жалостлив, – насильно
Меня заставили бумагу подписать;
Все члены у меня хладея трепетали,
И осуждал мой ум, что пальцы написали!.
Но такова судьба судей земных!
Все люди мы; и ослепленье страсти,
Безумное волнение души, должны мы
Прощать, когда мы излечить не в силах.

Ах! Я и прежде так судила.

И в самом деле правда это!

Они меня боятся!

Позволь тебя спросить мне, батюшка,
К чему всё это клонится.

К тому,
Что не должна ты плакать и крушиться
Об том, что более Фернандо не увидишь, –
Он нагрубил мне нынче. И навеки
Его из дому я прогнал.
Не смей с ним видеться тихонько; и́наче
Страшися оскорбленного отца…
Прощаю я твою любовь, как бы порок,
В котором ты исправилась. Надеюсь,
Что это будет так по крайней мере.