Ингеборг Бахман - Воистину
И все-таки остается путь обновления мира и языка — путь литературы, путь поэзии. Эта мысль нашла свое отражение в цикле лекций, прочитанных писательницей зимой 1959/1960 годов во Франкфурте-на-Майне.[10]
И Бахман формирует новый поэтический язык своими стихами. Язык, в котором обычные функции сведены к минимуму, зато необычайно активизированы невербальные возможности. Средствами поэзии можно, кажется, проникнуть в сферу несказанного гораздо глубже, чем при помощи любого навязанного миру «нового языка».
В соответствии с теорией истины Витгенштейна («Границы моего языка означают границы моего мира.»[11]), Бахман стремится достичь пределов, в которых заключена истина, проникнуть между «да» и «нет», «жизнью» и «смертью», «счастьем» и «страданием», «молчанием» и «словом». При этом в своей поэтической речи она оперирует не фразами, и даже не словами — а парами антонимов: сталкивая противоположности, пытается дать выход накопленному в мире напряжению. Постоянное столкновение полярных образов, наслоение друг на друга противопоставлений различных рядов позволяют ей если не разрешить существующие в мире противоречия, то, по крайней мере, создать в своем художественном мире некое устойчивое и при этом динамичное «единство противоположностей». Подобным приемом и раньше пользовались Г.Тракль, Г.Бенн и немецкие экспрессионисты, представители различных поэтических течений начала века, в том числе и в России, а также некоторые ее современники как в Австрии и Германии, так и в России. Но именно у Бахман в силу ее чрезвычайной восприимчивости к условиям внешнего мира, противоречивости ее натуры, индивидуальных интересов и особенностей, контрастность становится универсальным принципом организации образного языка. Это позволяет ей добиться в поэтической речи удивительной емкости: в нескольких словах выражать суть «вечных» вопросов, испокон веков волновавших человека и художника. Множество тому примеров читатель найдет на страницах этой книги, вот только некоторые из них:
Убийца-Время, я с тобой одна.
Мой кокон ждет. Дурман. Голубизна.
(«Поток»)
Скажи, любовь моя, как мне понять:
ужель весь этот краткий страшный срок
мне суждено лишь с мыслями водиться,
не знать любви и не дарить любви?
(«Скажи, любовь!»)[12]
Вобравшее в себя, кажется, все противоречия своего времени и отразившее их средствами поэтического языка творчество Бахман уникально еще и тем, что в нем чрезвычайно ярко выявилась проблема молчания, ставшая одной из важнейших в мировой литературе XX века. Как и многих других писателей, а особенно — поэтов, начиная с Гельдерлина, немецких романтиков, Ф.Тютчева, французских «проклятых поэтов», русских поэтов «серебряного века», великих австрийцев — Г.Гофмансталя, Р.М.Рильке, Г.Тракля — и заканчивая целым рядом авторов середины и второй половины XX века (Р.Музиля, Г.Бенна, Т.Бернхарда, Э.Буркарт и др.) с молчанием Ингеборг Бахман связывают сложные взаимоотношения. Помимо значимого молчания (в витгенштейновском смысле), которое расширяет выразительные возможности и предлагает способ более адекватного отражения чувств, поэтика Бахман предполагает существование в мире и абсолютного молчания, отрицающего язык как таковой и сливающегося с небытием.
Струна молчания
натянутая на кровавые волны
я постигаю песню твоего сердца.
(«Темные речи»)
Противоречие между невозможностью высказать мир на реальном («плохом») языке и необходимостью постоянно его высказывать, чтобы он не перестал существовать, приводит Бахман в отчаянье, «лишает дара речи». При этом даже временное умолкание наводит на мысль о молчании вечном, тождественном смерти.
Есть торжество любви и смерти торжество,
вот этот миг — и миг, пришедший после,
и лишь у нас с тобой нет ничего.
(«Песни в изгнании»)[13]
Особенно ярко это противоречие проявляется в стихотворениях, написанных в 1960-е годы, — их немного, но все они без исключения так или иначе затрагивают проблему молчания.
Другие почему-то умеют,
бог весть как,
помогать себе словами.
Ну, а я не умею.
Я сама себе не помощник.
(«Никаких изысков»)[14]
Кто никогда не терял дара речи,
я скажу вам, как это бывает,
тем, кто умеет себе помогать
словами, —
ничем не поможешь.
(«Воистину»)
Ничего удивительного, что в начале 1960-х годов Бахман-поэт умолкает. Язык поэзии тоже не оправдал ее надежд, а может быть, она сочла саму себя его недостойной. Кто знает? Только стихов она больше не пишет.
Зато в 1971 году возвращается в литературу зрелым прозаиком. К сожалению, ненадолго. Опубликован ее роман «Малина», задуманный как часть цикла под общим названием «Виды смерти». В письме к своему издателю, Карлу Пиперу, Бахман как-то написала, что готовит нечто подобное «Человеческой комедии» Бальзака: несколько романов о жизни современного австрийского общества, этой «величайшей арены убийств», где люди не умирают своей смертью — их медленно и планомерно умерщвляют. Грандиозный замысел так и не был реализован: второй роман цикла, «Случай Францы», остался незавершенным, третий, «Реквием по Фанни Гольдман», дошел до нас лишь в набросках. В 1972 году выходит второй сборник ее рассказов — «Синхронно» — последняя книга, изданная при жизни писательницы, куда, по собственному признанию, она включила все, что писала «для отдыха» во время очень напряженной работы над «Малиной».
А в октябре 1973 года Ингеборг Бахман не стало. Она погибла нелепо и страшно: получила многочисленные ожоги во время пожара в своей римской квартире и через три недели скончалась в больнице.
Странно, но она предчувствовала такой конец. Реальность всегда была для нее «горящим обручем», через который предстояло прыгнуть вниз («Синий час»). «Я должна быть начеку, чтобы не упасть лицом на раскаленную конфорку, не изувечить себя, не сгореть…»[15] — говорит ее героиня в романе «Малина». Смерть от огня — ужасная судьба и грозный символ. Но символ, как нельзя лучше отражающий трагизм этой неустроенной яркой жизни, отчаянье ее безнадежной борьбы с реальностью и с языком на подступах к невыразимому:
…если горю я в ночи,
треск в темноте раздается,
я из себя самой высекаю искры. («Птица моя»)
От рокового огня, зажженного в ней словом, в слове же искала она спасения:
Пока не оживит врагов драконья кровь,
сгорит в огне рука моя.
Слова, спасите же меня! («Слова и слухи»)
И не находила. Трагедия — частый гость именно там, где есть глубина, прозрение, прорыв. Но, воплощаясь, трагедия обретает слово. А слово не умирает.
Есть лишь закат светил. Блеск — и молчанья гнет.
Но песнь, она потом над горсткой праха
через меня с тобой перешагнет.
(«Песни в изгнании»)[16]
Воистину
WIE SOLL ICH MICH NENNEN?
Einmal war ich ein Baum und gebunden,
dann entschlüpft ich als Vogel und war frei,
in einen Graben gefesselt gefunden,
entließ mich berstend ein schmutziges Ei.
Wie halt ich mich? Ich habe vergessen,
woher ich komme und wohin ich geh,
ich bin von vielen Leibern besessen,
ein harter Dorn und ein flüchtendes Reh.
Freund bin ich heute den Ahornzweigen,
morgen vergehe ich mich an dem Stamm…
Wann begann die Schuld ihren Reigen,
mit dem ich von Samen zu Samen schwamm?
Aber in mir singt noch ein Beginnen
— oder ein Enden — und wehrt meiner Flucht,
ich will dem Pfeil dieser Schuld entrinnen,
der mich in Sandkorn und Wildente sucht.
Vielleicht kann ich mich einmal erkennen,
eine Taube einen rollenden Stein…
Ein Wort nur fehlt! Wie soll ich mich nennen,
ohne in anderer Sprache zu sein.
КАК МОЕ ИМЯ?{1}[17]
В прошлом — ивой, сплетенной корнями,
после — птицей я вольной была,
в полной жижей вонючею яме
пару грязных яичек снесла.
Как себя обрести? Я забыла,
кто, откуда я, путь мой каков,
сколько тел у меня уже было,
крыльев, листьев, копыт и клыков.
Нынче сестры мне — гибкие ветви,
завтра срубит ствол мой же топор…
Где вина та, что крутит и вертит
беспрестанно мой дух до сих пор?
Но пока во мне слышно начало
— и конец — избавленьем дразня,
той вины беспощадное жало
в птичке, в камне настигнет меня.
Может быть, я себя опознаю
в голубке или в быстрой реке…
Слова нет! Есть ли имя — не знаю —
для меня хоть в одном языке?
REIGEN
