Георг Гейм - Вечный день

Стук барабанов вкруг эшафота.
Эшафот крыт черным, как гроб.
На нем машина. Доски разомкнуты,
Чтобы вдвинуть шею. Вверху — острие.

Все крыши в зеваках. Красные флаги.
Выкрикивают цены за места у окон.
Зима, но люди в поту.
Ждут и ворчат, стискиваясь теснее.

Издали шум. Все ближе. Толпа ревет.
С повозки сходит Капет, забросанный
Грязью, с растрепанной головой.

Его подтаскивают. Его вытягивают.
Голова в отверстии. Просвистела сталь.
И шея из доски отплевывается кровью.

Черно-белые Альпы,[35] холодная земля,
Воет южный ветер. Под облаками
Серое поле. Исполинский страх
Сдавливает день. Дыхание природы

Стиснуто в кулаке. Под мертвою тишиной
Внизу — Ломбардия. Ни травки, ни деревца.
Тростник в пустоте не дрожит под ветром.
Ни единая птица не мелькнет над землей.

Далеко внизу выгибаются мосты,
Ползут обозы. Слышно, как глухо
Всплеснула вода. И снова безмолвен

Грозящий день. Вот белый всклуб —
Первая граната. И вот встает
Буря нового прериаля.[36]

Он словно блеет. Глаза его таращатся
В тележную солому. Пена у рта.
Он глотками всасывает ее сквозь щеку.[37]
Босая нога свесилась через край.

На каждом ухабе — встряска,
Цепь на руках звенит, как бубенец.
Слышно, как хохотом заливаются дети,
Которых матери поднимают над толпой.

Ему щекочут пятку — он не чувствует.
Телега встала. Он смотрит и видит
На площади перед улицей — черный эшафот.

На пепельном лбу проступают капли.
Страшной гримасой перекосился рот.
Сейчас он крикнет. Но не слышно ни звука.

Серое небо, не троганное ветром.
Ядовитой мглою вспухает дол.
Бледный свет, как из мертвой глазницы,
Освещает царствие мертвецов.

Грозный рев Флегетона,[38]
Как тысяча Ниагар.
Расщелины исходят криками,
За которыми — огненный самум.

Раскаленные добела,
Они в потоке — как камни в пламени,
И тела их трескаются от жара,
Словно глыбы первозданного льда.

Верхом друг на друге, голые, дикие,
Вздувшись похотью, вспенясь яростью,
Они сливаются в адский хор
От подножья до гребня крутой плотины.

Жирного старика оседлала голая
Женщина, волосы в черном вихре,
Распахнуты груди и распахнут пах
Вызовом своре похотливых грешников.

Хор взвывает сладострастной болью.
Эхо катится за багровый порог.
Исполинский негр
Принимает черной грудью белое тело.

Несчетные взоры следят любовную
Борьбу, хмелея от жажды. Рев
Провожает сплетшихся в струе огня,
Подобно богам на их порфирных ложах.

Устав от вечной сонности небес,
От паутины, словно плющ, обвившей
Курносых толстощеких херувимов,
От тихого елейного покоя,
От нищих, разленившихся под стенкой,
От табака из пасторских раскуров,
От Троицы, которая заснула
На канапе под пенье старых дев,
От этой всей лечебницы для бедных —
Мы сами обрекли себя проклятью
И сами выбрали себе вот этот
Пустынный остров, как корабль вверх килем,
Чтобы всю вечность до конца концов
Чудовищным потоком любоваться.

Вы — души мертвых. Вас ведет душеводец[39]
К ладье безлицых, осевшей по край.
Ваш крик — в бушеваньи бури
И в струях хлещущего дождя.

За походным знаменем Смерти
Колесница вскинула штандарт и герб.
До ужаса белые полковые стяги
В обод небосвода тычутся бахромой.

Близятся чернецы, прикрыв ладонями
Заупокойные свечи, за шагом шаг.
На мертвых плечах плывут гнилые гробы,
А в гробах навытяжку сидящие мертвецы.

Идут утонувшие, идут нерожденные,
Идут удавленники с синевой вкруг шей,
И умершие от голода в дальнем море,
И опухшие бубонами черной смерти.

В череде покойников — малые дети,
Бегут бегом. Хромые спешат вперед,
Слепые посохами ворошат дорогу,
Кричащие — вслед за немым вождем.

Как мятутся листья под пастью ветра,
Как несутся совы в черном полете,
Так накатывается многоногое чудище,
Красное от факелов, пересвет в пересвет.

Музыканты барабанят по черепам,
И как белые паруса под ветром,
Так вздуваются и вьются их белые саваны.
Они вливаются в изгнанничий хор.

В его муках всей силою вскипает песня,
Пред которой сквозь ребра мерцают сердца.
Идет ватага с гнилыми голосами,
И над нею в вылинявшее небо — крест.

Внесли Распятого —
И бурей вздыбился мертвый люд.
Взбухшие ужасом стенания без края
Гремят из морей и брюхатых туч.

Потемнело в седых просторах. Налетела
Смерть, распахнувши крылья.
Настала ночь, но тучи за тучами
Шли и шли в бездонные гробы Орка.

В огромном смертном склепе
Как тихо спят они в полых гробницах,
И смерть глядит на немые короба
Пустыми глазницами черномраморных статуй.

Они замкнуты в смерти с незапамятных времен.
Их плащи — в пыли и паутине.
Воздух затхл. Они позабыты.
Время течет неподвижным током.

Воздух тяжек от высохшего елея,
Бывшего ладана и сгнивших цветов.
В трещинах саркофагов мерцают, выцветши,
Гробовые наряды, начиная тлеть.

Из щели свисает тоненькая детская
Ручка, белая и холодная, как воск.
Бальзамированная, она вцепилась
В бархат, когда-то стягивавший цветы.

Маленькое окошко в темном потолке
Желтеет светом зимнего вечера
И узкой полоской сквозь белесую пыль
Ложится на серый гробничный камень.

Ветер разбивает оконце, рвет
Из рук покойников тощие веночки
И метет их понизу высоких стен
В вечную тень их сумрачного приюта.

Зимнее утро запоздало брезжит,
Желтым тюрбаном приподымаясь над
Тощими тополями, на бегу друг за другом
Черной полосою рассекшими ему лоб.

Шумит прибрежный камыш. Это ветер
Продувает просвет для начала дня.
А в поле буря, как солдат на страже,
Зорю бьет в тугой барабан.

Костлявый кулак раскачивает колокол.
По улице Смерть шагает, как матрос,
Желтыми лошадиными зубами
Закусив остаток седой бороды.

Старая покойница, вздувши брюхо,
Качает маленький детский труп,
А он к себе тянет, точно резиновую,
Дряблую грудь без капли молока.

Двое обезглавленных,[40] головы подмышкой,
Выбрались из цепей под каменной плитой.
В ледяном рассвете промерзшие
Разрубы шей — как красное стекло.

Светлое утро, голубой день,
И желтой розой,
Пахучей розой над полем и кустарником,
В мечтательном воздухе колышется солнце.

Старый череп вылетает из склепа —
Огненно-рыжий хохол и борода,
Которую ловит и в воздухе под челюстью
Оранжевым шарфом свивает ветер.

Улыбаясь, разинула черный рот
Полая пещера. Трупы оседают
И друг за другом ныряют в глотку,
А их прихлопывает немая плита.

Смерзлись веки, заткнулись уши
Пылью лет. Ваш удел — покой.
Редко-редко стучится вольным стуком
В вашу мертвую вечность приблудный сон.

В вашем небе, белом, как снег,
Утоптанном в камень поступью времени,
Над вашим памятником, ставшим руиной,
Вырастает лилия, оплакивая вас.

В мартовском ливне оттает сон.
Большая луна, чадящая с востока,
Глубоко заглянет в пустые глазницы,
Где толстый и белый копошится червь.

Вы спите, вы спите, убаюканные флейтою
Одиночества, песнею про мертвый мир,
А над вами чертит большая птица
Черный полет в желтый закат.

Выгнулся мост золотого дня
Вдаль и звенит исполинской лирой.
Тополя шуршат черным трауром
Вдоль пути, над которым бескрайний вечер.

Жидкое серебро заливает мир,
Зажигая дальние окоемы,
И сумрак встает, как черный пожар,
Справа и слева от небесной дороги.

Мертвая дубрава, за лавром лавр,
Клонится ветром, как зеленое пламя.
Они вырастают до самой тверди,
Где блещет крыльями бледная звезда.

Упыри уселись, как большие гуси,
На большой колоннаде, дрожа от стужи.
Они оттачивают железные когти
И железные клювы о ржавый крест.

Плющ приветно увивает ворота.
Пестрые цветы кивают со стен.
Смерть распахивает двери. Робко выходят
Костяки, вертя свои головы в руках.

Смерть встает на гроб и трубит в трубу.
Черепа из земли вылетают тучей,
Как из мертвецкого сундука,
С бородами, поросшими зелеными мхами.