Андрей Вознесенский - Ямбы и блямбы

Нетто нолито.
Нету Нолика.

Нету Нолика на мобилке.
Остались счета в конверте.
Он купил для себя могилу
за полгода до смерти.

Опоздала жена его, Галя,
жмурик Нолика победил,
одноглазо сестёр пугая,
зажмуренный 01.

Выезжал на машине Ногия,
мчал через наш лепрозорий.
Очень многие длинноногие
не считали это позором.

Гений нас прельщает новеньким,
ходит, будущее потрогав.
Вслед толпятся крохотно нолики
в очередь за автографом.

Загнёмся, живя без Нолика,
агностика и параноика.

Кремленологи и кинологи,
лунолики и не просты,
есть крестики кроме ноликов,
Господи, их прости!

И когда моё сердце ноет,
будто он на меня глядит,
герой ночи, великий Нолик,
каплей крови моей летит.

Не то нолито.
Нету Нолика.

Родные берега,
родные берега,
родные берега –
где жили,
вы стали навсегда,
родные берега, –
чужими.

Чужие берега –
чужие берега,
чужие берега,
отныне
вы стали навсегда,
чужие берега, –
родными.

Смех без причины –
признак дурачины.
Ещё водочки под кебаб!
Мы – эмансипированные мужчины
без баб.

Часы с вынутою пружиной –
возлежит на тарелке краб.
Тезаурусные мужчины,
мы – без баб.

Слово «безбабье» – ещё в тумане
обретёт суммарно масштаб.
Беседуют же с Богом мусульмане
без баб?

Вот Валера, дилер из Саратова,
с детства несколько косолап,
кто бы знал об его косолапости
без баб?

Или баба – глава издательства.
Получается групп-издат.
И поборы, и издевательства.
Как на лошадь надеть пиджак.

Без болтливости, что не вынести,
без капканчиков вечных «кап-кап» –
без покровительской порно-невинности,
без баб.

Без талантливого придыхания,
без словарного курабье,
дыроколы пока отдыхают
без «б».
Устаёшь от семейной прозы.
Мы беспечны, как семечек лузг.
Без вранья люксембургской Розы –
люкс!

Сжаты в «зебрах» ночные трещины,
достигается беспредел.
Наша жизнь – безрадостиженщина.
Нам без разницы, кто сгорел.

Рядом столик из разносолов –
стольник шефу от поп, сосков,
от восьми длинноногих тёлок
без мужиков.

«На абордаж!» – пронеслось над пабом.
Все рванули на абордаж.
И стол, принадлежавший бабам, –
ножки вверх! – полетел на наш.

И пошло: визг, фуражки крабьи,
зубы на пол, как монпансье…
(Мой котёночек! Ты – мой храбрый!..
Уберите с меня свои грабли!)
Бьют швейцара из ФСБ.
Так накрылась идея безбабья.
Точно клякса под пресс-папье.

Я бездарно иду домой:
все одежды мои развешаны.
Пахнет женщиной распорядок мой.
И стихи мои пахнут женщиной.

Будто в небе открылась брешина.
И мораль, ни фига себе:
«В каждой бабе ищите Женщину!»
Но без «б».

Бог наполнил Библию
страшными вещами,
варианты гибели
людям возвещая.

Это продолжалось
болью безответной –
беззаветной жалостью
Нового Завета.

Зависти реликтовые
после отзовутся
завистью религий,
войн и революций.

Вечностью застукана,
тлением оставлена,
вещая преступность
Ленина и Сталина.

Попискивает комарик,
плывёт в Новый год кровать.
Оставив меня кемарить,
пошёл мой Секс погулять.

По барам, местам приватным,
по бабам, что станут «экс».
Пугая экспроприаторов,
пошёл погулять мой Секс.

По-гоголевски про нос он,
пел песенку, муча плебс,
с невыветрившимся прононсом,
как будто Григорий Лепс.

Перекликаясь саксами,
собой друг друга дразня,
с четвероногими сексами
прогуливаются друзья.

На набережной Стикса
фонари принимают душ.
Тень от моего Секса
доходит до Мулен Руж!

Такая страшная сила
меня по миру несла –
сублимированная Россия,
Евангелие от Козла.

Рождаясь и подыхая,
качающийся, вознесён
с тобой на одном дыхании
кончающий стадион.

В год Новый – былые выгоды.
За выдохом следует вдох.
Из жизни, увы, нет выхода.
И женщина – только вход.

Расстреливающий осекся.
Расстреливаемому – под зад.
Вы видели моего Рекса?
На место, мой Рекс,
назад!

Ты чувствуешь, как расправляется
лицо, уставшее от fucking?
Так утром снова распрямляются
дождём побитые фиалки.

Пей отраву, ешь «ризотто»,
но последняя строка –
линиею горизонта
будет жить наверняка!

Рука, спасибо за науку!
Став мне рукой,
ты, точно сука, одноуха,
болтаешься вниз головой…

Собаки – это человечье,
плюс – animal.
Мы в церкви держим в левой свечи,
чтоб Бог нас лучше понимал.

А людям без стыда и чести
понять помог
мой аргумент мужского жеста,
напрягшегося, как курок.

Ты с женщинами непосредственно
вела себя.
Ты охраняешь область сердца, –
боль начинается с тебя.

Ты – это мой самоучитель,
ноты травы.
Сегодня все мои мучители –
это мучители твои!

Когда ж чудовищная сила
меня несла –
башку собою заслонила,
меня спасла…

Но устаёшь от пьедестала.
Моя ж рука,
вдруг выкобениваться стала,
став автономно далека.

Я этот вызов беззаконный
счёл за теракт!
Но – хочет воли автономий
анатомический театр!

Я твой губитель, я – подлец.
Ты чахла.
Обёртывалась новой чакрой
неизлечимая болезнь.

Ты мне больничная запомнилась.
Забыть нельзя.
Лежишь, похожа на омоновца,
замотанная по глаза.

Не помню я тебя скулящей,
когда, скорбя,
мы с мировыми эскулапами
осматривали тебя.

Как мог я дать тебя кромсать
ножам чужим и недостойным,
мешая ненависть со стоном?!
Так, вашу мать!

Междоусобны наши войны.
Дав свою плоть,
мы продаём себя невольно
и то, что завещал Господь.

Мне снится сон: пустыня Гоби.
На перевязи, на весу,
как бы возлюбленную в гробе,
я руку мёртвую несу.

Возлюбленная – как акула.
Творя инцест,
меня почти совсем сглотнула,
ещё секунда – сердце съест!

Прощаюсь с преданною жизнью.
Рука ж вполне
здоровая – на ней повисну,
как тощий плащ или кашне.

Когда проходит молодость –
кранты миропорядку!
Как будто в вашем мобиле
украли подзарядку.

Когда проходит молодость,
не бегайте по знахарям.
Вас озарит, как молния,
изнанковыми знаками.

Ведь секс – не только
молодость.
Себе не изменяя,
займитесь, как сейсмологист,
иными временами.

Пускай фанаты в Переделкине
ждут на пеньках.
Он пел ва-банк.
Он написал на беспределе:
«Буддийский панк».

Из гроба вычехлив гитару,
буддист, но без бубенчиков.
Он пел нам новое и старое –
Б. Г. – Борис Гребенщиков.

Он пел для нас одних с тобою.
Намокли ягоды в кульке.
И Бог невидимой рукою
держал бородку
в кулаке.

А ты сидела в стиле диско,
с глазами, полными луной
и солнцем,
спелым по-буддийски
над непробудною страной.

«Панкуешь?» –
спросит христианство.
«А хули ж?» –
говорит буддизм.
«Страданье», –
говорит пространство.
«Свобода», –
сам в ней убедись.

Нам, безголосым, он – как Сопот
и христианский стадион.
Уйдя в великий полушёпот,
был этим грандиозен он.

И кто-то в чёрных лимузинах
на фоне неба пролетал,
и изгибался Илюмжинов
во власти инопланетян.

Дистанционной Камасутрой
Ты мне сияла через стол.
И эхо въелось в нашу утварь,
не зная, что Б. Г. ушёл.

А где-то рядышком есть истина.
Но рацио заполнил бланк.
И почему на нём написано
дурацкое: «Буддийский панк»?!

За полвека правления Беллы,
государыни русской поэзии,
в нас поэзия подобрела,
государственно бесполезная.

Непростительно, что поэты
не приносят конкретной пользы:
даже пользователи Интернета,
и те хочут летать – не ползать.

Белла выглядела неслабо:
Белла ждёт авиатрапа,
как Сатурново кольцо,
под аэродромом шляпы
светит белое лицо.
(Русские Манон Леско
любят белое лицо.)

И с её аэродрома,
как с ладошки малыша,
песни радости и стона
улетают не спеша.

Шляпы взлётная дорожка
закругляется, крива,
с неё слетают неотложно
головокружащие слова.

Описав кольцо Сатурна,
мчит страна по окружной.
Мало петь неподцензурно.
Надо ещё быть зурной.

В небе тянут, как подтяжки,
треугольники гусей.
В шапке Мономаха тяжко,
в шляпе Беллы – тяжелей.

Наша музыка –
не абсурдная,
просто в джазе –
одни ударные.
Я скажу тебе: «Безрассудная
Государыня!
Арестуйте меня и кокните,
как слепца-аккордеониста!
Ты страною правишь
инкогнито.
Придуряешься диониской.

Твои подданные истерично
про тебя сочинят легенды.
Продают в ночных электричках
твои краденые рентгены.

Сами мы себе как атланты.
Наша творческая судьба –
стать рабом твоего таланта,
как сама ты его раба.

Белокаменные палаты,
разрушающие децибелы
мне страшнее, чем все Бен Ладены,
если ты отвернёшься, Белла.

Белла мне не отвечает,
думая: «Как всё ветшает».
Может, думает она:
«Господи, пошли все на…»

Хорошо летать без кляпа.
Подо мной Москва проплыла.
Точно тень от Беллиной шляпы,
накрывает её тень крыла.

Но уже подо мной Тироль,
машет шляпа ночными перьями.
Не бывает Беллы II.
Белла – Первая.