Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Эхо планеты»
Троцкий — вполне успешная кандидатура на роль наркомвоенмора времён Гражданской войны и первых мирных лет: армии он не знал и не понимал, но очень много расстреливал и угрожал, с беспощадностью и бессовестностью у него все обстояло отлично, а на коротких исторических дистанциях такие руководители бывают эффективны.
Не станем отрицать, что в отличие от Сталина он не был болен патологической ненавистью к чужому таланту вероятно, происходило это от уверенности в собственной гениальности: люди с манией величия, как правило, не завистливы. Троцкий дал расцвести Фрунзе, уважал Котовского и Буденного, в меньшей степени Ворошилова, до конца 1919 года не возражал и против сотрудничества с Махно. Потом, правда, и Махно стал ему нехорош, и появилась статья «Махновщина», где анархию предлагалось выжечь калёным железом; Троцкий набрасывался с этим железом на любые проявления человечности. Иное дело, что жертвами «огня по штабам» — вне зависимости от реальных заслуг или прегрешений — рано или поздно стали бы и полководцы первого призыва, как это случилось при Сталине: при Троцком случилось бы куда раньше.
Верно и то, что Троцкий вообще умел ценить чужой талант, а также обладал превосходной интуицией: в 1923–1925 годах, борясь за лидерство в партии, он пытался привлечь ЛЕФовцев, отлично понимая, что именно бывшие футуристы оценят его радикализм. Идеи «Нового курса» (1923) были вполне своевременны — по крайней мере в критической, негативистской их части: партия забюрократизировалась, в ней верховодят бездари, таланты оттесняются. Вопрос в ином: какие таланты? Если речь о феноменальном умении не оставлять камня на камне, так оно, пожалуй, и к лучшему.
Битва Троцкого со Сталиным — классический образец «критики снизу», то есть из самого ада. В сталинской империи оставались щёлки, лазейки, где гнездилась человечность и даже выживало искусство. Троцкий был изначально заточен на тотальность, на то, чтобы щёлок не оставлять вовсе; лексика его публицистики будет ещё и пострашнее, чем «кровавые лисицы» и «бешеные собаки» ежовских времен. Самое омерзительное при этом, что он позиционировал себя как интеллектуала, претендовал на утончённость, писал о литературе; что при явном и нескрываемом садизме поигрывал в эстета; что при крайне поверхностном, летучем уме зажигательного публициста брался судить обо всем — от Чуковского до сельского хозяйства.
Даже это бы ещё не беда, если б только судил, но он и в филологических своих статьях пытался выжигать калёным железом, выметать поганой метлой и скармливать псам. Он обладал тем громокипящим стилем, который сразу выдает в газетчике дурной вкус и склонность к демагогии; в одесской прессе полно было таких Троцких, один из них под псевдонимом Altalena («качели») жёг-жёг глаголом, да и дожёгся до самого радикального сионизма, более пассионарного, чем в учении Герцля. Троцкий как раз и есть Жаботинский от революции, с другой идеей фикс, не национальной, а классовой; в остальном тип темперамента, привычки и стилистика совпадают до мелочей. То же катастрофическое незнание и непонимание России, та же подспудная ненависть к любому мещанству (под которым понимается норма, миропорядок, обиход); то же отсутствие рефлексии, слепая вера в собственную непогрешимость, жестокость к противнику.
Боюсь, что всем этим я навлеку на себя ещё и упреки в антисемитизме — но что поделаешь, если типологические свойства в самом деле налицо, и в основе этих сходств лежит классическая двойная мораль: стремление рушить все храмы, ревниво оберегая свой, расшатывать все вертикали, не позволяя даже намекнуть на столп собственной власти. Иными словами, Троцкий — самый беспримесный образец готтентотской морали в русской революции. Если мы говорим о зловещих рудиментах кавказской психологии в характере Сталина, почему бы не упомянуть открытым текстом, чтобы снять двусмысленности, о национальных издержках в характере Троцкого — многоречивого, непримиримого, пророчески-страстного, патологически злопамятного, самовлюбленного, склонного критиковать любую власть, идеологию и веру, кроме троцкистской? Диктатуры ведь неодинаковы. Думаю, что диктатура Троцкого была бы для России хуже диктатуры Сталина. Не только потому, что «перманентная революция» есть на практике перманентное убийство, но ещё и в силу долгой специфики русскоеврейских отношений.
Думается, он и сам понимал, что Россия его отторгнет, что здесь не Китай, что перманентная революция — не для этого пространства, в котором вообще не проходит никакая тотальность именно в силу обилия лазеек и щелок. Троцкий ведь мог взять власть. Антонов-Овсеенко говорил ему: «Дивизия готова». И решить эту проблему в 1926 году силами одной дивизии — да что там, одной роты, — было вполне реально. Просто Троцкий понимал, что высылка для него может оказаться помилосерднее другого финала, который был бы практически неизбежен, если б он пришёл к власти. Как кончил Робеспьер — он помнил. В какую сторону выстрелили из пушки прахом Самозванца — тем более.
Да, он был умён. Он был блестящ. Он безусловно выглядел на трибуне выигрышнее вчерашнего семинариста Сталина, а тексты его — увлекательнее «Вопросов ленинизма». Бывают, увы, ситуации, когда интеллектуализм и блеск только во зло. Гитлер с Муссолини тоже были не дураки, а уж ораторы какие! Пол Пот даже Сорбонну окончил. Их подданным это мало помогло. Да и самый этот блеск, думается, несколько преувеличен. Попробуйте сегодня перечитать хотя бы книгу политических портретов пера Троцкого, хотя бы «Уроки Октября», да и большую часть переписки. Вас поразит плоское, монохромное, скрипучее мышление, неприятно удивит публицистическая пышность, натянутые шутки, бесконечное самолюбование, особенно отвратительное в палачах.
Ей-Богу, зло переносимо,
Как ураган или прибой,
Пока не хочет быть красиво,
Не умиляется собой,
Взирая, как пылает Троя или Отечество;
Пока палач не зрит в себе героя,
А честно видит мясника.
Троцкий — из тех, кто видит в себе героя в самых отвратительных обстоятельствах. И есть какая-то правота в картинке, нарисованной Оруэллом, когда главный враг нации, Эммануэль Гольдстейн, вызывает у героя любопытство, смешанное с омерзением. «Умное лицо и вместе с тем необъяснимо отталкивающее». Именно такое лицо у Троцкого: тиран, которому не повезло.
А что он в 1968 году был кумиром бунтующих студентов Сорбонны, так мнение бунтующих студентов Сорбонны мне не указ. Эти сытенькие бунты Цветаева гениально предсказала ещё в «Крысолове» (1922), и то, что все эти будущие конформисты и функционеры в левой юности молились на Троцкого, кумира красных бригад и Мао, лишний раз свидетельствует в пользу их неисправимого идиотизма.
№ 40, 30 октября — 5 ноября 2009 года
Космос без предчувствия
«Космос как предчувствие» — так назывался когда-то сценарий Александра Миндадзе, по которому Алексей Учитель снял один из лучших фильмов нулевых годов. Ибо космос и был предчувствием — пусть оно на первых порах обмануло, пусть сегодня мы переживаем откат от космической эры и даже крах утопии, связанной с технической революцией. Факт тот, что именно космической мечте суждено возвращение. Более того — она ещё примирит фанатиков социализма и капитализма, физиков и лириков, почвенников и либералов.
Космическая утопия, всего и продолжавшаяся лет 20, была подлинно высшей ступенью в развитии человечества — не потому, конечно, что для этого шага во Вселенную потребовалась самая сложная и точная техника; не потому даже, что люди впервые сделали шаг из колыбели, как называл Циолковский Землю, а потому, что они впервые осознали первостепенную важность непрагматических, принципиально неутилитарных ценностей. По большому счёту космос был не нужен ни для производства редчайших сплавов (количество производимого было ничтожно, применение — весьма ограниченно), ни для военных целей (тут хватило бы спутников — зачем ещё людей отправлять на орбиту?). Космос был детской забавой, если понимать детство в христианском смысле: «Будьте как дети» — то есть не ищите прямой выгоды. Это была такая игрушка, пусть служившая целям международного позиционирования; то, что русские первыми побывали на орбите, а американцы — на Луне, не делало социализм или капитализм более человечным строем и вообще снимало вопрос о том, что лучше, потому что человека в космос мы с американцами запустили почти одновременно.
Пока, к сожалению или счастью, обе концепции человека — условно-потакающая и условно-насильственная — дают на коротких дистанциях примерно равные результаты (иное дело, что на длинных насилие традиционно проигрывает — но сегодня и Штаты доблестно осваивают кое-что из социалистических наработок, так что хоронить социализм тоже преждевременно). Космос примирял всех: это было не социалистическим и не капиталистическим, а антропологическим прорывом, высшим проявлением главного качества, которое делает человека человеком. Качеством этим я назвал бы способность поступать вопреки своей выгоде или, по крайней мере, вразрез с нею: человек — единственная из тварей, умеющая делать вещи ненужные и притом вкладывающая в них куда больше сил, чем в скучную полезную деятельность. Ильфопетровский инженер Птибурдуков, выпиливающий из фанеры игрушечный дачный нужник, не тратит на свою работу половину той энергии и изобретательности, которая уходит на бессмысленную игрушку. Это и есть самое человеческое, то есть самое не пришей кобыле хвост.
